Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе

К исповедальной лирике, кажется, применимы слова Джорджа Оруэлла, сказанные по поводу автобиографического жанра: “…если смотреть на любую жизнь изнутри, она предстанет просто как сплошная череда поражений”.

В стихах Александра Межирова, о которых идет речь в этой заметке, особенно наглядна жизненная драма современника и соотечественника сквозь призму личной ответственности за прожитое.

Что у тебя имелось, не имелось? Что отдал ты? Что продал? Расскажи! Все, что имел, – и молодость, и мелос, Все на потребу пятистопной лжи. А чем тебя за это наградила? И что она взамен тебе дала? По ресторанам день и ночь водила, Прислуживала нагло у стола. На пиршествах веселых, в черной сотне, С товарищем позволила бывать, И в пахнущей мочою подворотне В четыре пальца шпротами блевать. Она меня вспоила и вскормила Объедками с хозяйского стола. А на моем столе, мои чернила Водою теплой жидко развела. И до сих пор еще не забывает, Переплетает в толстый переплет. Она меня сегодня убивает, Но слово правды молвить не дает. 2022

Карнавал Галича

Сам Александр Галич считал началом своего песенного поприща “Леночку”, написанную по случаю в 1962 году. Эта песня действует безотказно и устроена просто. Взят шаблонный сюжет массовой культуры, но “исполнители” играют предначертанные, как в комедии масок, роли в неожиданной реалистической манере – будто автор не понимает условностей жанра, к которому обращается. Поясню на примере: если присмотреться к шедевру Алексея Германа “Мой друг Иван Лапшин”, в основе его различима видавшая виды советская милицейская история. Главный герой – немногословный идейный представитель власти, носитель истины в последней инстанции (артист Андрей Болтнев). Его цельность оттеняет милый путаник-интеллигент (артист Андрей Миронов). Ну и – любовь для придания сюжету человечности (артистка Нина Русланова). Вывод, на который подталкивают читателя-зрителя такие истории, известен: главный герой в общем и целом прав, в том числе и в том, что с врагом по-хорошему нельзя. Но, благодаря гению Алексея Германа и съемочной группы, актерская игра, фактура, операторская работа и пр. преображают рутинный канон до неузнаваемости.

Так и тут. Из “Золушки”, из женского романа выглядывает и строит рожи советская действительность – обман стилистических ожиданий и создает комический эффект:

А там на Старой площади Тот самый эфиоп, Он принимает почести, Тот самый эфиоп. Он чинно благодарствует И трет ладонью лоб, Поскольку званья царского Тот самый эфиоп! Уж свита водки выпила, А он глядит на дверь, Сидит с моделью вымпела И все глядит на дверь. Все потчуют союзника, А он сопит, как зверь, Но тут раздалась музыка И отворилась дверь: Вся в тюле и в панбархате В зал Леночка вошла, Все прямо так и ахнули, Когда она вошла. И сам красавец царственный, Ахмет Али-Паша Воскликнул – вот так здравствуйте! — Когда она вошла. И вскоре нашу Леночку Узнал весь белый свет, Останкинскую девочку Узнал весь белый свет — Когда, покончив с папою, Стал шахом принц Ахмет, Шахиню Л. Потапову Узнал весь белый свет!

Уже в первой же, по мнению автора, “серьезной” песне проявился главный его дар: пародирования, снижения, карнавализации, говоря по-научному.

Для Галича, на мой вкус, существовали два способа художественного воплощения. Первый – исполненная пафоса прямая речь, местами смыкающаяся с проповедью, – эта манера, увы, довольно скоро приедается, особенно в относительно мирное время.

И другая ипостась дарования автора – балаган. Он – очень хорош и долго еще будет хорош. Вот что писал по этому поводу критик Лев Венцов: “Поэт открыл, в сущности, новый жанр, которому и названия еще не придумано: песню-спектакль, а то и песню-сценарий. Этот жанр особо впору приходится по-домашнему бытующей культуре…” А Андрей Синявский так и назвал свою статью о барде – “Театр Галича”.

Вот и “Городской романс” (1962), в сущности, песня-диалог. Сразу за первой строкой-ремаркой “…Она вещи собрала, сказала тоненько” звучит прямая речь персонажей, сначала – обманутой женщины:

“А что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней, с Тонькою! Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми, А что у папи у ее топтун под окнами. А что у папи у ее дача в Павшине, А что у папи холуи с секретаршами, А что у папи у ее пайки цековские И по праздникам кино с Целиковскою!..”

После ту же историю излагает мужчина-приспособленец – неверный возлюбленный героини:

“Я живу теперь в дому – чаша полная, Даже брюки у меня – и те на молнии, А вино у нас в дому – как из кладезя, А сортир у нас в дому – восемь на десять… А папаша приезжает сам к полуночи, Топтуны да холуи тут все по струночке!”

Нашему дружескому кругу Галич нравился за радикализм; у него почти 19 не было шестидесятнических полумер, вроде “уберите Ленина с денег”, “комиссаров в пыльных шлемах” и т. п.

19

Почти, потому что стихи на юбилей Юрия Любимова, например, кончались строками:

Пусть Таганка становится Невской Дубровкою,

Охраняющей подступы к городу Ленина. (1967)

И, конечно, нас восхищала стихотворная сила Галича – на грани версификационного молодечества:

По капле оно на Капри, А нам подставляй ведро… (Я выбираю свободу) И хором над Егором Краснознаменный хор Краснознаменным хором Поет: вставай, Егор! (Баллада о сознательности) А над Окой летят гуси-лебеди, А за Окой свистит коростель, А тут по наледи курвы-нелюди Двух зэка ведут на расстрел!.. (Всё не вовремя)

Году в 1988-м друзья-эмигранты купили в складчину и прислали мне с оказией кассетный магнитофон SANYO. Дождавшись первой же “свободной” десятки, необходимой, если память мне не изменяет, для проезда из одной столицы в другую и обратно, я отправился в Ленинград к моему товарищу – поэту Алексею Шельваху, обладателю богатой коллекции бардовской песни, в том числе и Галича, которым я тогда не на шутку увлекся.

В ту пору мы с женой еле сводили концы с концами и подрабатывали в фотоателье, надписывая адреса на конвертах со снимками церемонии бракосочетания. Делали мы эту механическую работу на даче из ночи в ночь с включенным магнитофоном. И знали Галича назубок, как многократно виденный фильм или спектакль, – с артистичными байками, с покашливанием Александра Аркадьевича, заядлого курильщика, с предвкушением взрывов застольного смеха в наиболее уморительных и рискованных местах, поскольку концерты обычно происходили на дому.

Тем летом мы с трудом договорились о молоке для детей в ближайшей деревне и коротко сошлись с бабой Леной, владелицей козы и совершенно замечательной старухой, будто сошедшей со страниц почвеннической прозы. По праздникам она носила “плюшку” – черный плюшевый жакет, накрывала молоко тряпицей от сглаза, в сердцах звала козу “фашистюгой”. В красном углу ее перекошенной от времени избы стояли бок о бок иконы и маленький бюст Ленина. У нее я впервые увидел известные мне по рассказам “палочки” – отметки о трудоднях в специальной книжке и услышал воспоминания о рытье в войну противотанковых рвов – глубокой осенью по пояс в воде. Как-то она задала нам с детьми пир горой: на первое – вареная картошка, на второе – тоже картошка, жаренная на комбижире, бледный сладкий чай на третье. А когда мы рассказали ей, что были в Иерусалиме и что этот город из молитв стоит на горах, баба Лена недоверчиво спросила, как же он не падает с этих гор-то.

Ходить за молоком в Бояркино (так называлась деревня) было моей обязанностью, и я брал с собой детей – дочь пяти лет шла сама, а двухлетний сын восседал у меня на шее. “Что будем петь?” – спрашивал я детей, когда мы шли через поле вдоль линии электропередач. И нередко они заказывали “Ошибку” —

Мы похоронены где-то под Нарвой, Под Нарвой, под Нарвой, Мы похоронены где-то под Нарвой, Мы были – и нет. Так и лежим, как шагали, попарно, Попарно, попарно, Так и лежим, как шагали, попарно, И общий привет! И не тревожит ни враг, ни побудка, Побудка, побудка, И не тревожит ни враг, ни побудка Померзших ребят. Только однажды мы слышим, как будто, Как будто, как будто, Только однажды мы слышим, как будто Вновь трубы трубят. Что ж, подымайтесь, такие-сякие, Такие-сякие, Что ж, подымайтесь, такие-сякие, Ведь кровь – не вода! Если зовет своих мертвых Россия, Россия, Россия, Если зовет своих мертвых Россия, Так значит – беда! Вот мы и встали в крестах да в нашивках, В нашивках, в нашивках, Вот мы и встали в крестах да в нашивках, В снежном дыму. Смотрит и видим, что вышла ошибка, Ошибка, ошибка, Смотрит и видим, что вышла ошибка И мы – ни к чему! Где полегла в сорок третьем пехота, Пехота, пехота, Где полегла в сорок третьем пехота Без толку, зазря, Там по пороше гуляет охота, Охота, охота, Там по пороше гуляет охота, Трубят егеря! 1964

Сам Галич на магнитофонных записях рассказывал перед исполнением этого, по существу, реквиема, что написал его от большого негодования, когда узнал из газет о правительственной охоте, устроенной Хрущевым в честь Фиделя Кастро и случившейся именно там, где “без толку и зазря” полегла пехота в контрнаступлении, наспех приуроченном ко дню рождения Сталина.

И как-то мне это серенькое лето, каторжная жизнь старухи, торопливо отирающей углы рта концами головного платка, и песня-плач по загубленным солдатам запали в душу в связке, объединенные вопиющим смирением и безропотной будничностью. И, кажется, тогда я что-то главное кишками почувствовал про отечество, хотя и до этого тридцать с гаком лет провел не в тепличных условиях.