Нигде посередине
Шрифт:
А я, между прочим, что-то такое предполагал, тогда ещё, в Таллинне… хорошо, что вслух не сказанул…
План был таков: первого сентября задвинуть торжественную часть в своём институте и поехать на биофак. Мне очень живо представлялась эта картина: заканчивается приём в студенты, она спускается по центральной лестнице с новеньким студенческим в руке, а тут, внизу – я, весь такой в белом и с охапкой цветов. И она говорит: «Ах», и опять дарит меня своей замечательной улыбкой, ещё шире, чем раньше. И мы идём гулять по городу. Дальше план становился расплывчатым, но я был уверен, что прогулка получится на славу и обоим нам надолго запомнится.
Действительность, как всегда, внесла свои коррективы. Со своей торжественной линейки я действительно сбежал, рассудив, что свой студенческий получу потом в деканате, и действительно купил у метро большой букет осенних цветов, сбив цену до имевшихся в наличии пяти рублей. И таки действительно припёрся с этим букетом на биофак.
Тут я сделаю лирическое отступление. В этом нашем тандеме присутствует один серьёзный изъян, который сильно ограничивает возможности для привнесения в жизнь спонтанной романтики. Мы
– Ты… ты… как ты смел опоздать? Я здесь уже полчаса стою как дура, замёрзла вся… все проходят, пялятся… А ты… один раз в жизни не мог не опоздать… какой же ты… я платье новое надела, красивое… а ты опоздал… как всегда… никогда больше с тобой никуда не пойду…
И она захлюпала носом.
Идти на спектакль уже было бесполезно, и мы побрели по зимней снеговой каше в тёмные переулки, продолжая дуться друг на друга и друг перед другом оправдываться. Картина вырисовывалась такая: мы ухитрились сорок минут прятаться друг от друга между колоннами, разыскивая друг друга строго в противофазе, так что, когда один оказывался по внешнюю сторону колонн, другой жался к дверям, и наоборот. Афиши она тоже обошла, надеясь меня найти, но я, похоже, в этот момент обходил их с другой стороны. Не знаю, сколько ещё этот балет мог бы продолжаться, но в какой-то момент провидение над нами сжалилось и позволило на секунду рассинхронизироваться и встретиться нос к носу. И это не единственный случай. Настя – профессиональный ниндзя, поймать её внезапностью можно только у трапа самолёта, и только если трап один. Во всех других случаях она гарантированно выйдет из другого выхода, обойдёт какой-то ей одной известной тропой, или просто окажется, что она передумала идти и находится на другом конце города. Поэтому все попытки, например, подкараулить её с цветами утром у подъезда, проведя там предварительно всю ночь, заранее обречены на провал – просто окажется, что она в этот раз ночевала у дедушки. Это я по горькому опыту вам говорю.
Так вот, по лестнице она, конечно, не спустилась. Спустилась, зато, Таня, которая поступала на «почвы» и, как оказалось, поступила, и искренне обрадовалась встрече, так что сложилась очень неприятная и неловкая ситуация, которую мне до сих пор вспоминать стыдно, несмотря на то, что всё уже давно забыто и прощено. После короткого разговора Таня ушла, горько обиженная, а я остался в пустеющем вестибюле, незваным гостем на чужом празднике и с дурацким букетом в потных руках. Какое-то время я ещё бродил по коридорам с постепенно тающей надеждой на то, что вот сейчас она, может, вынырнет из-за поворота, но она, конечно, в это время была давно уже на площади перед главным корпусом в компании таких же счастливчиков и, конечно, обо мне не вспоминала. Настроение сделалось совсем паршивое, ненавистные цветы были закинуты в первый же подвернувшийся мусорный бак, и я поплёлся домой, проклиная свою дурацкую фантазию.
Я не помню, как и от кого я узнал-таки её телефон, но как-то узнал, и мы стали договариваться о встречах на автобусной остановке около метро Университет после окончания её занятий. Таким образом, мой распорядок дня складывался так, что я отсиживал как на иголках первые три пары, потом сбегал с последней, мчался на Университет и занимал свой пост заранее, чтобы точно не пропустить. Она обычно появлялась в компании подружек, и мы отправлялись гулять втроём, а то и вчетвером. Сначала я это воспринимал как «лучше так, чем никак», но довольно скоро стал тяготиться излишним обществом и в какой-то момент решился на прямой разговор.
– Насть, – сказал я ей, – а давай мы так сделаем, что будем гулять только вдвоём? Я, конечно, очень ценю Миру Крендель, она замечательный человек, но тебя я ценю гораздо больше, и мне было бы просто очень по кайфу, если бы ты приходила на свидания одна, без кордебалета.
Настя вытаращила глаза и долго молчала, а потом, очень смущаясь, спросила:
– Погоди, а вот это, что – свидание?
Тут уж смутился я.
– Ну, я и сам не знаю… но если посмотреть на контекст, то, в общем-то, наверное, да. Цветы, билеты в кино, бритая рожа (второй раз в жизни, но об этом я ей не сказал). Да, по всем признакам – свидание.
– Ой, прости… я как-то не поняла… я думала – это просто так, по старой дружбе…
И мы договорились называть это «свидания по старой дружбе». Но как ни крути, с Мирой у меня старой дружбы не было, и постепенно, не сразу, компания сократилась до желанного количества в два человека, точки над «ы» были расставлены, и отношения, хоть и после небольшого недопонимания, приобрели некоторую романтическую определённость. Иногда, когда выдавали стипендию, мы шли куда-нибудь в кино или даже в театр; когда стипендия заканчивалась, шли гулять просто так, хотя это было нечасто. Чаще всего у Насти были неотложные дела, какая-нибудь курсовая или много домашки, например, и тогда мы ехали к ней на Свиблово, и я часами сидел у неё в маленькой проходной комнате, играл с крысом Васькой и рассматривал в открытую дверь хвостик на её затылке, пока она склонялась над тетрадями. Хвостик был замечательный, и очень хотелось его потрогать. Училась она, как всегда, прилежно и ответственно; я же, как вы уже поняли,
не учился просто никак. Мне было просто не до того. Зато я был представлен её маме, а это критический момент в отношениях с девушкой, как вы понимаете. Меня приняли радушно, и мы ужинали втроём, причём ужины всегда были вкусные и с добавкой. Я же зарабатывал себе очки мытьём посуды после ужина. Сейчас, когда у нас свои дочки на выданье, я вспоминаю житейскую мудрость Настиной мамы, и мы стараемся бойфрендов прикармливать, памятуя о том, что если вам понравился молодой человек, зашедший в гости к вашей дочери, то кормите его от пуза, и он будет приходить ещё. Пару раз в неделю Настя ездила на другой конец города ухаживать за тяжело больной бабушкой. Бабушка была лежачая, за ней требовался круглосуточный уход, и Настя ночами просиживала у неё в изголовье, подавая лекарства, подбивая подушки и помогая ей сменить позу, когда она подавала знак. Когда бабушка была без сознания или спала, я сидел рядом, и мы о чём-то часами шёпотом разговаривали при свете занавешенной настольной лампы; когда бабушка просыпалась, я уходил в другую комнату, чтобы не смущать её присутствием незнакомого человека. Таким образом, я был постепенно представлен той части семьи как «это Митя, он здесь пока посидит» и познакомился с её дедушкой Иннокентием Никандровичем, совершенно замечательным человеком, одним из самых светлых и добрых людей, с которыми мне когда-либо приходилось сталкиваться.Так незаметно пролетел осенний семестр, подкатила зачётная сессия, а с ней и момент расплаты за стопроцентное манкирование учёбой в течение семестра. Натурально, меня едва не выгнали, но я каким-то чудом удержался, буквально на кончиках ногтей, был допущен до экзаменов, которые сдал как придётся, и был счастлив до слёз, что хоть на этот раз не отправлюсь отдавать почётный долг родине. Стипендии меня тем не менее лишили, а вместе с ней и возможности дарить цветы и покупать билеты в кино. Настя же стала получать повышенную, так что в кино теперь водили меня, и, если не зацикливаться на том, что впоследствии стало называться «гендерными ролями», в этом тоже было что-то романтически-приятное.
О совершенно волшебных зимних каникулах рассказывать не буду: все две недели слились в одну кашу, и разобрать сейчас, где, когда и что произошло, уже нет возможности. Мы виделись каждый день, бродили по заснеженному Андроникову монастырю, не помню куда ещё ездили, купили на какой-то толкучке пластинку The Doors, которую я заслушал до того, что иголка начала проскальзывать, и песни эти до сих пор у меня прочно ассоциируются с запахом той зимы. Пожалуй, вот что остаётся – не сухие факты, а запах и вкус того времени, который словами как-то не очень-то и перескажешь. Почему-то нам было не скучно просто бродить по зимним улицам, а по вечерам сидеть у неё на кухне и неторопливо пить чай, грея о чашки закоченевшие пальцы. Васька ползал по мне вверх-вниз, и мой клетчатый шерстяной свитер насквозь пропах его мочой. Мы о чём-то разговаривали, за окнами темнело, наступала ночь, а разговор не прекращался. Андрюха, институтский мой кореш, выдававший себя за знойного бабника, всё допытывался у меня: ну о чём же я со своей девушкой могу так долго разговаривать? По его представлениям, не было разницы между «поговорить» и «уболтать», и он, похоже, сочувствовал мне, что мне приходится тратить столько слов на такую простую задачу. И, конечно, не верил, когда я отвечал, что мы просто говорим, потому что нам интересно вдвоём, а не потому что я ей зубы заговариваю, и обижался, считая, что я от него скрываю самое интересное. Уходить я никогда не торопился, и часто засиживался до последней электрички метро; а спустя некоторое время начал нарочно это время пропускать, чтобы потом, как бы случайно посмотрев на часы, лицемерно воскликнуть: «Ой, я опоздал на метро! Ну ничего, я поймаю машину, как-нибудь доберусь, не беспокойтесь». Конечно, никуда в ночь меня не отпускали, и стали оставлять ночевать на полу в кухне, так что встречи, можно сказать, прерывались только на короткий промежуток сна, чтобы с утра возобновиться.
В самом конце зимних каникул моя мама с отчимом, отдыхавшие с маленькой Машкой на подмосковной турбазе, предложили мне поменяться с ними местами и поехать на турбазу выгуливать Машку, а они, мол, поживут несколько дней в Москве одни. Я полагаю, им тоже хотелось на пару дней уединиться без маленького настырного спиногрыза, а нам с Настей предоставить по совместительству тоже некую самостоятельность и романтическую свободу. Настю они в то время никогда ещё не видели; она почему-то очень избегала знакомства с моей семьёй и стала появляться у нас только к концу первого курса, и то как дикая кошка: сначала мельком на лестнице, потом заходя в коридор «буквально на минуту», потом присаживаясь, не раздеваясь, на краешек табуретки на кухне, и только потом уже дойдя до комнат. Я, естественно, обрадовался идее поездки на турбазу, поскольку имел какие-то смутные надежды на ту самую романтику, но вокруг нас вилась четырёхлетняя Машка, которая сразу влюбилась в Настю и не отходила от неё ни на шаг. Стоило нам выгнать её в коридор, чтобы пошла поиграла в холле с другими детишками, и хотя бы присесть на одну кровать, как тут же дверь распахивалась, влетала Маруся и начинала тарахтеть: «Питя! Питя! Там нет никаких детей, ни на втором этаже, ни на четвёртом! И каруселей нет, я всюду проверила! И клоунов нет! Ты мне что, неправду сказал?» Так что под этот щебет романтика как-то скукожилась и усохла, хотя мне вполне хватало того, что я вижу её целые сутки напролёт и по ночам слышу её дыхание на соседней кровати. Ходили смотреть на звёзды, и Настя морозной ночью показывала мне созвездия.
– Вот это Орион, видишь? Я вон там, над горизонтом – Андромеда. А вот прямо у нас над головами, посмотри, видишь – кучка звёзд? Это Плеяды. Если ты можешь рассмотреть одиннадцать звёздочек, то значит у тебя всё в порядке со зрением.
– Насть, ну какие Плеяды? Какая Андромеда? Я на всём небосклоне вижу три звезды, из которых две – это фонари, а третья, не иначе, самолёт.
Она смеялась – ах ты, слепындра!
Очки, круглые, как у Джона Леннона (о Гарри Поттере тогда ещё, к счастью, не слышали), мы купили мне с денег, заработанных сбором яблок в Воронеже, уже на четвёртом курсе. Бабушка моя, посмотрев на меня в очках и выслушав меня, сказала: