Нигде посередине

А вообще, брешут те, кто говорит, что двадцать лет – это время цветения человека. Оборачиваясь назад, я начинаю понимать, что настоящее цветение-то оно как раз сейчас, когда уже под полтинник подваливает. Сейчас, когда мы постояли на нашем перевале и только-только двинулись вниз по склону, открывается самый лучший вид на окружающий пейзаж: вот тебе и ретроспектива, пока пройденная дорога ещё хорошо видна и не скрылась из виду, и по мере того, как с каждым шагом становится всё более различим наш пункт назначения вдали, чётче и яснее делаются смысл и предназначение уже сделанных шагов. Сейчас-то как раз писать и писать, сил в избытке, какого-то опыта поднакопилось, голова ещё не в маразме, времени хватает. Садись да пиши во что горазд.

И вот настал такой момент, когда хочется воспоминаниям, особенно самым любимым, придать форму и как бы зафиксировать во времени, пока внутреннее зрение ещё не ослабло и они не растворились и не затёрлись окончательно. С воспоминаниями как с фотографиями: кладёшь засвеченную фотобумагу в проявитель и смотришь, как образ проступает, и важно не пропустить момент, когда пора быстро переложить в фиксаж. Только здесь наоборот: тут образ не проступает, а исчезает по мере того, как пройденная дорога скрывается за тем самым перевалом. И в какой-то момент возникает (возникла) необходимость его зафиксировать, пока не исчез окончательно.

Конечно, и «образ», который я фиксирую, он и субъективен, и пропущен через какую-то подсознательную призму и фильтр, и уже размыт временем, и нечёток. И, конечно, какие-то мелкие детали и виньетки я домысливаю и какие-то лакуны заполняю фантазией, как замазывают шпатлёвкой трещины в штукатурке. И, конечно, множеству неприятных, стыдных деталей и эпизодов я отказываю в изложении – поделом им, пускай умрут вместе со мной. Но в целом по максимуму придерживаюсь правдивости, по крайней мере в пределах, несомненно, избирательной памяти. Иначе зачем и утруждаться?

Ящик мороженых курей, 1 шт

1

В качестве вступления надо отметить, что ни один из нас всю эту игру с расписыванием в ЗАГСе всерьёз не воспринимал. Оба мы выросли в неполных семьях; родители наши женились и выходили замуж по два, три, а то и по четыре раза, и никакого пиетета перед институтом брака мы не испытывали. Скорее, этот изящный ход замысливался как способ одним ударом разрубить весь накопившийся узел противоречий и житейских бытовых проблем и в новом статусе жить той жизнью, которой нам бы хотелось, без оглядки на молву. Так что, в ретроспективе, оба мы оказались сильно удивлены, когда выяснилось, что на самом-то деле получилось всё так крепко и надолго; на такое брачное долголетие мы тогда как-то не рассчитывали и всяких клятв в вечной верности старательно избегали.

Подав заявления, пришлось ставить в известность родителей. С Настиной мамой был разыгран целый спектакль, в котором маму усадили в кресло, велели не волноваться и не паниковать, принесли на всякий случай стакан воды, и я, в лучших традициях, на коленях просил руки её дочери. Мама была растрогана до слёз, расцеловала нас обоих и благословила сдёрнутой со стены бумажной иконкой. Своей же маме и отчиму я сообщил о наших планах как бы между делом, имея целью не столько само оповещение, сколько получить разрешение жить на даче до лета. Но я недооценил своё семейство. На шум вылетела Машка, уже тогда, в шесть лет, имевшая представление о романтике, какой она должна быть, и сразу принялась планировать нашу свадьбу. Вообще, надо сказать пару слов о семьях. Настино семейство культивировало сдержанность в выражении своих эмоций, и я за два года только один раз стал свидетелем прорвавшихся чувств, когда её мама обозвала при мне Настю «засранкой», правда, совершенно за дело. Когда я спросил однажды, говорили ли ей в детстве хоть раз, что её любят, Настя помотала головой и отвечала: «Нет, а зачем? Я и так это знала». Моя же семья любила выражать свои эмоции открыто, не стесняясь и в полный голос. Эмоции сменяли одна другую с калейдоскопической быстротой, и на протяжении одного вечера можно было легко наполучать подзатыльников, быть осыпанным поцелуями и уверениями в любви, а потом огрести ещё раз. То, что меня мама любит, я знал не только инстинктивно, но об этом было принято говорить вслух, и слышать эти подтверждения для меня было с детства жизненно важно. Так что в моей семье мы любили мы друг друга громко и своих чувств не стеснялись. К этому надо добавить, что Настю моя мама заобожала с первого же раза, когда Настя только промелькнула на лестнице, и часто мне напоминала о том, как же мне в этой жизни повезло.

– Только посмей обидеть Настеньку, – шипела он мне в коридоре. – Я тебя больше на порог не пущу, а Настеньку удочерю, будут у меня две дочки, так и знай!

Отчим тоже одобрял мой выбор:

– У тебя хороший вкус, Питятя, – говорил он через клубы папиросного дыма. – Чудо девка.

Так что в каком-то плане Насте не повезло: она связалась с семьёй, в которой чувствами и счастливыми моментами было принято делиться. Так что, когда Машка заверещала «свадьба, свадьба, свадебка!», мне стоило некоторых усилий, чтобы охладить их романтический пыл и довести до сведения, что никакого праздника Настя не хочет, гостей собирать мы не будем, а просто распишемся, заберём вещи и уедем в тот же день в Апрелевку.

Идея не нашла никакого понимания.

– И что, даже родственникам не скажем? – спрашивала мама.

– Нет, ну скажем когда-нибудь, задним числом, – отговаривался я.

– А тёте Юле с дядей Борей? А Маечке с Берточкой? А Павлу Иннокентьевичу (Настиному отцу)? Что, вообще никому?

– Вообще никому. Иначе она испугается и оттабанит.

Машка обмякла и была готова заплакать. Мама совершенно не понимала, что я такое несу.

– Слушай, дело, конечно, ваше, но так не пойдёт. Ближайшим родственникам мы, конечно, скажем, и я не удивлюсь, если они захотят сделать вам приятно и прийти вас поздравить. Это их право. Считай, что это неизбежно. Как вы захотите это обставить – вам решать. Но они обязательно придут – если вы их не позовёте в ЗАГС, они, конечно, будут смертельно обижены, но они всё равно придут на вокзал к электричке. Так что чем людей мариновать на морозе, не проще ли их собрать в квартире?

И мы стали звонить Насте и зондировать почву. После некоторых переговоров и уговоров сошлись на узком кругу ближайших родственников, свидетелей, и плюс друзья-соседи сверху, как вишенка на торте. Замечу тут в скобках, что приглашать соседей оказалось чревато: те подарили нам большое и тяжёлое настенное бра, которое в первую же ночь сорвалось со стены и рухнуло на Настину подушку, на пару сантиметров промахнувшись мимо головы и едва не оставив меня вдовцом. Но это так, детали.

Свадьбу загсовские тётки назначили нам на конец ноября. Отмечать сначала думали у нас в квартире, в том, что осталось от разгороженной комнаты, но бабушка была категорически против, поскольку справедливо опасалась нарушения своего телевизионного покоя. Свою квартиру предложила Маечка, мамина подруга детства и самый близкий друг семьи. Она жила с сыном Санькой и пожилой родственницей Бертой Самсоновной, которую в семье все нежно называли просто Берточка, в двухкомнатной квартире на Рогожском Валу (том самом, где вся история-то и начиналась), недалеко от железнодорожной станции «Серп и Молот». Берточке в то время было под восемьдесят. Она была крошечной сухонькой старушкой ростом мне по грудь, и мне всегда приходилось приседать коленками, чтобы обнять её при встрече. Образование она получила в Сорбонне и прекрасно до самой старости говорила по-французски. Своего мужа она потеряла в войну и с тех пор жила одна в Кишинёве, где работала педиатром-пульмонологом в городской больнице. Где-то в начале восьмидесятых она вышла на пенсию и переехала к Маечке в Москву. Врачом она была от Бога, и к её совету всегда прибегали, когда дети сваливались с очередным бронхитом. Она внимательно, подолгу выслушивала цыплячьи грудки своим стетоскопом, выстукивала перекрещенными пальцами, и её диагнозу в семье доверяли больше, чем любому рентгену. Чтобы устроить свадьбу, Берточку пришлось выселить из её комнаты, сдвинуть там всю мебель, перенести её кровать в комнату поменьше, а сама она провела два дня на кухне, готовя свой фирменный кремово-вафельный торт, вкуснее которого я никогда, ни до ни после, не пробовал.

Нам всем было очень неудобно, что Берточку пришлось потеснить; нам казалось, что такое небольшое событие не является основанием для причинения таких беспокойств пожилому человеку.

– Что вы, что вы! – говорила Берточка своим высоким надтреснутым голосом, – мне очень удобно! Это просто замечательно, что вы решили отмечать здесь: мне очень комфортно спать в другой комнате, а вот ехать по Москве мне было бы тяжелее. Так что даже и не думайте, конечно, приводите всех своих гостей, и ни в коем случае не стесняйтесь!

Гостей набралось человек пятнадцать, считая соседей; в свидетели позвали Гелку и Вадюшу. Больше всё равно за столом в той маленькой комнате и не разместилось бы.

Да и торт на большее количество кусков бы не разрезали.

2

Надо напомнить, что это был конец девяностого года; деньги быстро обесценивались, в магазинах не было ничего. Насущные продукты покупались в Москве по специальной карточке покупателя, которую выдавали только москвичам; на некоторые продукты, например на спиртное, были введены талоны. Накормить такую ораву гостей было задачей непростой: столько еды просто было негде (да и не на что) купить. Ситуацию спас Настин отец, Павел Иннокентьевич. Я очень хорошо помню этот момент, когда он подъехал к Маечкиному дому на своей замызганной «Ладе», поднял багажник и показал мне настоящее сокровище, невиданное по тем временам: большой картонный ящик замороженных куриц. Где и на какие деньги он их достал – я так никогда и не узнал, но это было натуральным чудом. Куры были синюшные, когтистые, покрытые неопрятным пухом и со всеми потрохами. Их было штук, наверное, десять. Ящик перебазировали на Набережную, и невеста с будущей свекровью накануне свадьбы провели целый день на кухне потроша, ощипывая, разделывая и зажаривая этих кур в духовке: это, кажется, был единственный день в нашей жизни, когда Насте и маме довелось делить кухню. К вечеру невеста уехала к себе на Свиблово: завтра надо было рано вставать, чтобы идти в парикмахерскую делать марафет, а мама осталась дожаривать кур. Я же в это время метался по вечерней Москве, пытаясь реализовать талоны на спиртное, которые тоже прилагались к той книжечке, которую нам выдали в ЗАГСе; спиртного не было нигде, по талонам или без. Только каким-то образом оказавшись уже вечером, в темноте, на метро Южная, я нашёл точку, где можно было взять по талонам бутылку армянского коньяка, две бутылки шампанского и палку колбасы в придачу. Это была удача: идея отмечать свадьбу тархуном к тому моменту уже не казалась абсурдной.

Вообще, надо сказать и пару слов о книжечке с талонами. По этой бумажке пускали в магазин «Гименей» на Якиманке, где царило просто нэповское изобилие: висели костюмы, кружевные платья, имелась приличная обувь и даже иногда выбрасывали в продажу обручальные кольца. Там я купил себе свой первый и единственный в жизни костюм-тройку, в котором я и женился, и защищал диссертацию. Он у меня висит на вешалке до сих пор, в нём меня и похоронят. Настя же платье покупать не стала, сказав, что то платье, в котором она была на выпускном, вполне сойдёт. По Машкиному настоянию купили, однако, фату, которую Машка мечтала нести за невестой; фата, правда, за несколько дней до свадьбы попала в пылесос, так что пришлось изжёванные лохмотья обрезать по плечи, и Машкина мечта так и не сбылась. Кольца же надо было подкарауливать, и, пока я сидел на парах в институте, мама едва ли не каждый день совершала прогулки до «Гименея», проверяя, не выкинули ли заветное золотишко в продажу. Время было весёлое: в магазинах, как я уже говорил, покупать было нечего, а по отношению к чёрному рынку деньги обесценивались так быстро, что люди не знали, во что их вложить, чтобы хоть как-то удержать их цену. Вкладывали в золото; обручальные кольца появлялись в легальной продаже на полдня, после чего бывали сметены набежавшей толпой только затем, чтобы вскоре появиться в продаже уже на улице, у каких-то мутных личностей с Юга, и за утроенную цену. В один из таких дней я, позвонив из автомата на Миусах маме, узнал, что кольца – о, счастье! – выкинули, и помчался на Якиманку. Было около полудня; очередь к тому времени вилась по всему магазину, с третьего этажа на первый, поднималась по другой лестнице опять на третий и закручивалась там змеёй, завершаясь только в отделе готового платья. В этот-то хвост я и пристроился. Торговля шла бойко; народ брал те, что потолще, и к размерам не придирался. Довольно скоро кольца потолще кончились, очередь стала редеть, и к самому закрытию я каким-то чудом оказался у прилавка.