Нигде посередине

Настиной маме в ту пору не было ещё и сорока, но нам казалось, что это такой возраст, когда о личной жизни думать уже неприлично, а прилично готовиться нянчить внуков и крючком вязать носки. Настина мама, однако, была другого мнения о своих перспективах, и в какой-то момент, к Настиному ужасу и отвращению, в доме завёлся пожилой кавалер, который сразу принялся наводить свои порядки. А порядки он наводить любил и умел. Это был высокий и грузный человек, возрастом ощутимо старше мамы, с заметной проседью в коротких вьющихся волосах. По роду занятий он был физик-кибернетик, а по склонностям – натуральный крёстный отец, полководец и уездный предводитель в одном флаконе. Говорил он с большим апломбом, мнения имел однозначные, непоколебимые и по любому вопросу, в склонности к рефлексии замечен не был и быстро заполнил собой всё жизненное пространство. Хотя Настина комната оставалась вне зоны его досягаемости, сидеть в ней всё время было невозможно, а выходя хоть бы даже и в туалет, приходилось сталкиваться с новым хозяином. И Настя стала в своём доме ходить по стеночке. Я тоже перестал заходить так часто, как раньше, а когда заходил, старался не задерживаться, чтобы не перекрываться с «крокодилычем», как Настя его называла. Зато, лишённые возможности видеться у неё дома, мы стали часто ездить на выходные в Апрелевку, где у моей мамы была дача. Про дачу надо сказать отдельно.

Когда умер мой дед, в 88-м году, он оставил своим детям наследство, примерно по пять тысяч доперестроечных рублей – изрядная сумма по тем временам, почти что цена нового автомобиля. Автомобиль нам был не нужен, а иметь свою площадь за городом хотелось: до того, в первые три года Машкиной жизни, мы снимали дачи, а это было и недёшево, и некомфортно. Поэтому решено было купить дом в Подмосковье. Быстро выяснилось, что на оставшиеся к тому времени от наследства деньги целого дома уже не купишь, зато нашёлся вариант с домом, разделённым на части, каждая с отдельным входом и маленьким участком в три сотки. Дом был сороковых, послевоенных лет постройки, одноэтажный; в одной половине жили две одиноких женщины, мать и дочь, для которых это было основным и единственным жилищем, а вторая половина была разделена на четвертушки. В одной жила молодая пара из самой же Апрелевки, простые ребята «от станка», а вторая после смерти хозяина была выставлена на продажу. Жилплощадь выходила окнами в сторону неасфальтированной улицы и состояла из небольшой застеклённой веранды, на которой хранился разнообразный мусор, кухни и двух маленьких проходных комнат анфиладой. Были в наличии АГВ для отопления зимой, а также газовая плита на кухне; летом имелась холодная вода в кране, а зимой воду отключали, и её носили в вёдрах от колонки на углу, и тогда пользовались для всех житейских нужд жестяным умывальником. Под раковиной стояло ведро для сточной воды – водопровода на этой половине не было, равно как и канализации, зато с задней стороны дома было сооружено отхожее место с поганой бадьёй под сиденьем. Перед домом был маленький палисадник, в котором жили две старые яблони, росли кусты смородины и было место для клумб. Позади дома, вдоль тропинки к туалету, тоже шла полоска своей земли, и там можно было высаживать лук, укроп, помидоры и прочую салатную дребедень. Весной там стояло озеро талой воды, которая не сходила до конца мая, так что укроп мы сажали, как японцы рис, – в чавкающую топь.

Когда мы только купили эту фазенду, в 89-м, кажется, году, счастью не было предела. Разумеется, мама, как и все неофиты-дачевладельцы, ударилась в садоводство и по весне принялась проращивать на подоконнике рассаду, а на майские везла её на электричке на «дачу» в пухлом брезентовом рюкзаке с торчащей из горловины помидорной ботвой, и мы проводили все праздники, копаясь в жидкой ледяной глине на заднем участке. Помидоры и огурцы не родились, как мама ни убивалась на посевной кампании и сколько бы грузовиков песка и навоза, специально заказанных в какой-то особенной песочно-навозной конторе в Наро-Фоминске, мы ни закапывали в это болото. Зато родились яблоки, под которые не закапывали ничего кроме окурков. Одна яблоня была антоновкой, а вторая, огромная и разлапистая, – китайкой; в варенье шли плоды с обоих. Яблок было огромное количество, причём каждый год. По весне, отработав свою повинность на хорошо унавоженном болоте, мы ложились в гамак, натянутый между деревьями, и любовались яблочным цветом. С годами мы стали сокращать посевной трудодень в пользу гамака, а со временем и вовсе рассудили, что укроп на рынке выходит дешевле, чем с огорода, а яблони зато цветут бесплатно, и стали ложиться в гамак прямо утром первого мая, без захода на грядки. И тогда началась настоящая жизнь.

Так вот, возвращаюсь к Крокодилычу. Естественно, я почуял благоприятный момент и ввернул тему женитьбы в какой-то разговор, когда мы гуляли лунной ночью по звенигородскому болоту после второго курса. Ответ не изменился за последние полтора года.

– Ну хорошо, – продолжал я соблазнять, – ну Бог с ней, со свадьбой, не хочешь – не надо. Давай просто уедем в Апрелевку и заживём там вдвоём, кому какое до нас дело? Дом пустует девять месяцев в году, а до следующего лета что-нибудь да нарисуется. Пускай Крокодилыч царит на Свиблово, если твою маму это устраивает, а мы построим собственное маленькое королевство… рай в шалаше… и далее шёл соблазн по всем пунктам.

Но Настя упиралась – стыд какой… у всех на глазах… люди не поймут…

– Ну слушай, ты серьёзно думаешь, что все слепые и никто ничего уже не понял? Ну зачем это лицемерие и притворство? Кого ты хочешь обмануть?

Но она опять заводила свою пластинку «я девушка приличная», которую я ненавидел, и разговор затухал. Обратно возвращались недовольные друг другом, под вой сексуально озабоченных лисиц.

Так дело и тянулось, и, не знаю, чем бы всё это кончилось: никакого выхода из жилищной проблемы не просматривалось, впереди намечался тупик, поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны. В августе куда-то ездили вдвоём, кажется, в Сиверскую. Приехав, опять разбрелись по домам, она – к без пяти минут отчиму, я – к своей доске. Лето кончилось, начался сентябрь, третий курс.

Я не знаю, какие ангелы то и дело проникают в нашу жизнь, иногда в самом странном и непредсказуемом обличии. Зная Настино терпение и способность подстраиваться под обстоятельства, я не надеялся, что апломб и напор Крокодилыча смогут перебороть её страх перед ЗАГСом. Я, как всегда, её недооценил. Я не знаю, что он ей сказал и что именно переполнило чашу её терпения. Может, ничего конкретного, может, просто момент такой настал. Мне кажется, возможно, что именно в сентябре он наконец надумал переехать с вещами (до того он, как и я, хоть и проводил на Свиблово большую часть времени, официально жил где-то на стороне), и Настя почувствовала, что в новой молодой семье взрослый ребёнок от первого брака будет смотреться странно, а в стеснённых жилищных обстоятельствах ещё и неуместно. Может, ей тонко намекнули на этот факт сами молодые. Она мне никогда не говорила, а я никогда не допытывался. Просто в какой-то день она позвонила первой и, как в кино, не поздоровавшись, выпалила:

– Ты ещё не передумал?

– Э-э-э-э-э, – сказал я. У меня так часто: ждёшь долгожданного вопроса, а когда его задают, ничего кроме «э-э-э-э-э» сказать не можешь. Но это «э-э-э-э-э» я сказал, по-видимому, с утвердительной интонацией, иначе бы разговора не получилось.

– Только обещай мне: никаких сборов родственников, торжеств, речей, праздников, ресторанов и застолий. Распишемся, и всё.

Я опять сказал «э-э-э-э-э». На этот раз достаточно нейтрально, так что она истолковала это «э-э-э-э-э» утвердительно, а мне это дало возможность потом вести переговоры о точном количестве гостей.

– И прямо сейчас. Сегодня.

Тут ко мне вернулась речь, правда, лучше бы не возвращалась.

– Сегодня не получится. Сегодня воскресенье, загсы закрыты. До завтра не передумаешь?

– Не знаю. Не обещаю. Постараюсь.

И она не передумала.

Вот тут я, пожалуй, пущу по экрану титры. Назавтра они действительно встретились на старой-доброй Новокузнецкой и неторопливо отправились петлять по осеннему золотому Замоскворечью, держа направление в сторону улицы Землячки, где находился ЗАГС. Там на них недовольно посмотрели, пробурчали что-то вроде «молодёжь, чуть что – сразу жениться» и выдали книжечку с талонами в магазин с неприличным названием «Гименей». Но о книжечке будет отдельная история, а пока я оставлю своих героев на горбатом мостике через канал возле поликлиники, облокотившихся на перила, рассматривающих бензиновые пятна на воде, уток, рыболовов, перистые облака на закатном небе, своё отражение в воде и о чём-то молчащих вместе, в первый раз за все эти годы.

Ну где-то примерно такие

Третье лирическое отступление

Едем мы с Настей сегодня утром на работу, она читает мои тексты, улыбается. Потом говорит: «слушай, а зачем ты вообще всё это делаешь? Ну, весь этот стриптиз на публику? Писал бы лучше о кошечках, собачках, о социально значимых происшествиях, о работе на худой конец. Или о своих путешествиях – ты же много где побывал, вот и расскажи. Посмотри вокруг – так все делают. Людям будет интересно читать, и лайков больше соберёшь. А ты всё о себе любименьком, и чем дальше (это она уже вперёд пролистала, в неопубликованные), тем больше. Меня ещё зачем-то приплёл. Я-то вообще какое ко всему этому имею отношение?»

Ну что тебе сказать. Про кошечек мне писать неинтересно. О социальных катаклизмах – просто нечего сказать, поскольку я не читаю газет, не смотрю телевизора и не слушаю радио, так что если что и узнаю, то от тебя. А стало быть, и мнений иметь не могу. О путешествиях написать можно, но о Бразилии я уже рассказывал, а в Риме сейчас только ленивый не побывал. О работе я пишу на работе, в свободное время – увольте. Остаётся либо не писать ни о чём (чем я в основном и занимаюсь), либо писать о том, что меня в настоящий момент больше всего интересует. А интересует меня я сам, а в этом контексте ещё вот что.

Я осознал, что подошёл к тому порогу в жизни, когда внутренний взгляд всё больше обращается назад и всё меньше выискивает что-либо впереди. Это не кризис среднего возраста, это просто спокойное осознание того, что, по всем биологическим понятиям, на свой перевал мы уже взошли и уже начинаем спускаться с него вниз, в последнюю нашу долину. Это, возможно, будет очень красивая долина и длинный, захватывающий дух спуск, но меня всегда больше увлекали подъёмы. Меня всегда привлекало это состояние омнипотентности, отсутствия терминальной дифференциации, когда ничего ещё не произошло и всё ещё может произойти, и никогда не знаешь, что увидишь за следующим перегибом склона, всё в новинку. Студенческие времена, это, конечно, уже отчасти дифференцированная стадия, но грудным младенцем я себя не помню, иначе бы написал и об этом. И в этой связи, вглядываясь в себя (да и в тебя), я постоянно пристально сверяю наше нынешнее состояние с теми смешными человечками, какими мы были, когда впервые увидели друг друга. Этот забавный персонаж, нелепый подросток, о котором я тут байки травлю, это отнюдь не, как ты выражаешься, я сам, любименький, это, если угодно, мой оригинал, а я – всего лишь его проекция во времени, это то зеркало, в которое я сейчас смотрюсь – и порой не узнаю отражения. И дело совершенно не в возрастных изменениях: есть внутренний облик, который после пятнадцати лет уже не меняется. Недаром же когда мы встречаемся с одноклассничками, мы в этих взрослых людях так мгновенно распознаём тех подростков, которые из них никуда за это время не выветрились. И тебя я слишком хорошо знаю, чтобы верить паспорту; тебе для меня всегда шестнадцать лет, и мне совершенно наплевать, сколько седых волосков у тебя на макушке. Так что дело не в нарциссизме, вся эта писанина – это, скорее, такой своеобразный способ самопроверки, подтягивания внутреннего камертона какого-то, сверка часов – вот с теми самыми детишками, которые где-то там внутри продолжают жить.