Нигде посередине

Таким образом, где-то классу к седьмому вопрос о природе наших отношений в глазах моих сотоварищей был в общих чертах решён. Дело оставалось за деталями. В седьмом-восьмом классах школа бурлила гормональным бульоном; фантастические истории распространялись со скоростью лесного пожара и с каждым пересказом обрастали новыми смачными и физиологически неправдоподобными описаниями. Счастливчики, фигурировавшие в победных реляциях, гордо пожинали плоды своей славы. Девочки, чем красивее, порядочнее и недоступнее они были, тем чаще попадали в объекты сальных сплетен. На фоне всех этих собачьих свадеб мы с Таней были, кажется, единственной стабильной парой во всей школе. Пара, конечно, была так себе, с точки зрения школьной общественности придурошная, но даже и тут просматривалась возможность для пересудов, и от меня стали ожидать подробного рассказа о том, как мы «еблись сто двадцать ударов в минуту». Почему-то именно этот, совершенно собачий, в сущности, темп слыл у семиклассников за эталон мужчинской удали.

Кроме теоретических сведений, почерпнутых от мамы и, как впоследствии выяснилось, практически бесполезных, рассказывать мне было решительно не о чем. Мы были друзьями, а мысль использовать дружбу в корыстных целях мне в то время в голову ещё не приходила. Мы гуляли по дворам, воровали мармеладки из окна кондитерского цеха в соседнем переулке и пускали кораблики в весенних ручьях на Ордынке. Её кораблики всегда назывались «Мудрость Пуха», а мои – «Шхуна-бриг Пилигрим», по названию корабля из «Пятнадцатилетнего Капитана», которым я совершенно болел лет в двенадцать. Оба были воспитаны махровыми антисоветчиками; оба обожали биологию. Таня разводила в банке скорпионов; моя голова была забита под завязочку морскими млекопитающими, и я мог часами развлекать её рассказами об устройстве кровообращения в хвосте серого кита. С разрешения её папы, который во всём её контролировал, мы ходили вместе смотреть фильм про косаток, и не по одному разу. Она рассказывала мне о целебных свойствах трав, а я посвящал её в секреты строительства глубоководного скафандра, в котором можно будет плавать вместе с китами и быть совсем как они. Самое же лучшее заключалось в исследовании запретных территорий. Вместе мы лазили по стройкам и забирались в руины заброшенных домов, которых в Замоскворечье было много; вместе спускались в подвалы, и бродили на ощупь по влажным захламлённым переходам. Подвалы соседних домов под землёй соединялись, и уйти иногда можно было в соседний квартал, если ни на что не налететь в темноте и не устроить шума. Иногда экспедиции заканчивались получением звонких пиздюлей (по-другому не назовёшь) от бдительного дворника, но овчинка стоила выделки. Лазили по чёрным ходам, забирались на чердаки и долго рылись в кучах пыльного древнего хлама, брошенного там неизвестно кем и когда, и медленно истлевавшего под слоем голубиного помёта. Вылезали через слуховые оконца на покатые крыши и грелись там на ржавой жести, предостерегая друг друга к краю не подходить, хотя подходили всё равно. Таня обожала Фенимора Купера и всю индейскую тематику (я не дочитал, бросив на середине); я бредил Жюль Верном и «Капитаном Сорви-головой», которых не читала она, и мы пересказывали друг другу истории в лицах. Моим однокашникам всё это было, конечно, глубоко безразлично, и, не добившись от меня проку, на меня махнули рукой как на конченого лузера.

Женственным ангелом она не была. За болезненной фигуркой скрывалась стальная сердцевина. Она имела независимые суждения о любом предмете, зачастую необоснованные, и высказывала их в жёсткой и безапелляционной форме; в споры никогда не вступала и на компромиссы не шла. Составив мнение о человеке, никогда его уже не меняла; мнения были по большей части негативные. Окружающий мир воспринимался ею враждебно, и наружу она выставляла одни сплошные колючки, которые надо было уметь обходить, и немногим удавалось этот заслон преодолеть. Впрочем, немногие и пытались. В отличие от меня, Таня никогда не врала и не кривила душой, и получить от неё правду-матку в лицо было делом времени. С детства будучи хрупким и болезненным ребёнком, она принимала кучу лекарств, и от неё всегда пахло какими-то травяными настойками. Кроме того, в доме жил кот, которого она обожала, и к запаху трав примешивался назойливый запах кошачьей мочи. Сама она ела мало, и, хотя мне накладывала с добавкой, порции были птичьи, и я всегда уходил от них голодным.

Что, собственно, и послужило началом конца.

Таня. Биокласс и ещё чуть-чуть

После восьмого класса я перешёл в другую школу, и для меня началась новая жизнь. Сказать, что это был переломный момент в моей жизни, было бы недооценкой – вся моя последующая жизнь определилась этим переходом и, по сути, является продолжением тех двух лет. Выйдя с приёмного вечера в мае 86-го года, я совершенно не мог поверить в реальность происходящего, но точно знал, что если вдруг сейчас этот сон кончится, то я скорее удавлюсь, чем вернусь обратно в явь своей старой школы. У меня было ощущение, как у партизана, который восемь лет бродил по вражеской территории и наконец-то вышел к своим. Здесь были все свои, такие же как я, родные души, и я даже не знал, что за узкими пределами моей семьи этих родных душ, оказывается, так много. Помнится, я кому-то звонил по дороге из автомата и, захлёбываясь, пересказывал, какие песни мы только что пели, и какие ребята в моём новом классе, и какая у нас классная руководительница, и как мы скоро поедем в Эстонию, и много чего ещё я вывалил совершенно полузнакомому взрослому человеку, чей номер первым ответил, в первом часу ночи из автомата в Клементовском переулке. Жизнь наконец поворачивалась ко мне своей парадной стороной, и я стремился забыть весь бред, мрак и морок восьми лет, проведённых в 19-й школе, как тяжёлый сон, закрыть эту страницу, и никогда больше её не открывать, и даже не вспоминать о ней.

Таня оставалась лишь строчкой на этой странице. Нет, было ещё несколько людей из старой школы (все – девочки), с которыми мы остались в приятельских отношениях, и даже поддерживаем эти отношения, хоть и пунктиром, по сей день. Но Таня была больше, чем приятелем, и вымарать её из жизни ластиком не получалось. Я с головой окунулся в новую – настоящую – жизнь, и новое течение подхватило меня и закружило голову. Таня же тосковала о потерянной дружбе. Она была рада за меня, но ей хотелось, чтобы все вернулось как было – крыши, чердаки, индейцы. Она иногда звонила и однажды прислала открытку, с короткой, пронзительной, щемящей записью. Я периодически вспоминал о ней, звонил и назначал встречи, и мы даже куда-то ходили вместе, в театр, что ли, сейчас уже не помню. Но встречи в назначенное время – это не те неторопливые прогулки после школы широкими зигзагами в общем направлении дома. Заранее назначаемые, неспонтанные встречи требовали какой-то повестки дня, а обсуждать похождения Чингачгука и Уа-та-Уа мне уже было откровенно скучно. Мне пришла в голову неоригинальная идея переформатировать наши отношения в соответствии с возрастом и вообще новыми либеральными веяниями. Новая концепция, предъявленная в действии, была воспринята с терпеливым пониманием, но переформатирование шло мучительно и дальше лифчика не продвинулось, чему мы оба, каждый по-своему, были рады. Ещё пару раз мы ездили к ней на дачу и бродили секретными индейскими тропами, но в головах уже были совсем разные мысли и ожидания, и возвращались мы в электричке с обоюдным чувством разочарования. К концу девятого класса настал момент начать влюбляться в новых одноклассниц, и эти переживания, пусть безрезультатные и быстротечные, были неизмеримо мощнее всего, что было с Таней связано. К десятому классу мы окончательно перестали видеться и за следующие три или четыре года пересеклись только однажды, случайно.

Последний раз я видел её зимой то ли третьего, то ли четвёртого курса. Я позвонил первым и попросил о встрече. Она с радостью согласилась. Причиной для свидания было то, что мне необходимо было попросить у неё прощения за случайно нанесённую обиду. Обида эта, жестокая и несправедливая, была мною причинена ей по неосторожности, вследствие по-дурацки сложившихся обстоятельств, уже после окончания школы. Рассказывать об этом я не буду. Злого умысла у меня не было, и вины я за собой не видел, но воспоминание о причинённом Тане оскорблении грызло совесть и не давало мне покоя. К тому же мы с Настей только недавно поженились, и я хотел вступить в новое качество жизни без скелетов в шкафу. Мы встретились на Третьяковской. Она искренне порадовалась моей женитьбе, поздравила и передала приветы Насте, с которой они были шапочно знакомы. Дошли до её дома. Я изложил причину своего визита; она слушала не перебивая, потом улыбнулась и сказала, что задним числом понимает контекст той ситуации и зла давно уже не держит. Внизу, в тёмном заснеженном дворе, маячил молодой человек и то и дело пулял снежками в её окно. Я поинтересовался, не надо ли его пригласить, ведь холодно же, но она посмеялась, подошла к окну, помахала ему рукой и задёрнула занавеску. Поболтали о чепухе, дошли до политики. Таня в то время попала под очарование Валерии Новодворской, отсидев с ней ночь в одной камере после задержания за какое-то административное нарушение (кажется, Таня сожгла российский триколор чуть ли не на Красной площади; Новодворская, чтобы подбодрить «новенькую», всю ночь напролёт читала ей Пушкина по памяти, и на свободу Таня вышла уже верным адептом). Её мнения, помноженные на радикализм изложения, сильно расходились с моими собственными. Памятуя о Таниной манере спорить, я не стал ввязываться в дискуссию, и мы вскоре распрощались. Загадочный молодой человек сопроводил меня до метро, молча и держась на три шага позади, и я опять за Таню порадовался.

Больше мы никогда не виделись. Несколько лет назад я поискал её в интернете и, к удивлению, нашёл в разделе криминальной хроники. Она грибным ножом зарезала насмерть некоего выходца из Средней Азии, который попытался её изнасиловать в подмосковном пристанционном лесу, – зная Таню, поступок абсолютно предсказуемый. В то время таких случаев было много, эти новости получали большой резонанс и широко освещались. Был суд, но признали самооборону, и её оправдали. На сети было видео интервью с ней, и я его посмотрел. Она мало изменилась, только стала ещё более угловатой в движениях, и стала очень похожа на свою маму. Причёска была точно та же, что и в первом классе, – она её ни разу в жизни не сменила.

С тех пор интернет о ней молчит. Я надеюсь, что она просто переехала и сменила фамилию, но почему-то от этой интернетовской пустоты тянет каким-то тоскливым холодом. Сам не знаю, почему это так, и, признаться, не очень хочу знать.

Биокласс. Галина Анатольевна. Подросток

Много, много лет спустя, в далёкой-далёкой галактике, мы сидели на веранде и вели задушевную беседу со старшей дочерью. Бедный ребёнок только-только выпутался из очень неприятных отношений, и речь шла о том, есть ли вообще на свете нормальные мальчики и как их найти. Момент был душевный и искренний, и я почувствовал, что вот она, эта минута, когда отцу полагается сделать мудрое выражение лица и поделиться опытом всей своей жизни, по возможности сжатым в один легко запоминающийся слоган. Краткость, как вы уже поняли, не мой конёк, но, поскребя в затылке, я откинулся в кресле и рассказал историю. История была примерно такая.

Когда-то, давным-давно, мне было пятнадцать лет, и я учился в девятом классе, в том самом классе, где училась и твоя мама. Класс был особенный, не такой, как все, и у нас была замечательная классная руководительница, которая, собственно, всем этим классом и заведовала. Звали её Галина Анатольевна. Когда я говорю «замечательная», я не имею в виду ангельский характер или какую-то особенную мудрость. Она могла быть вспыльчивой, могла быть предельно резкой, иногда бывала несправедливой и мнительной, но это всё происходило от её любви к своему детищу, к этому классу, ради которого она и жила. Когда я попал в этот класс, многое в нём было непохоже на ту школу, в которой я учился раньше, но больше всего меня поразило то, что в нём учителя, Галина Анатольевна в первую очередь, обращались к ученикам на «вы». В любой другой школе учителя ученикам тыкали, и это считалось нормой. Наблюдение это настолько меня удивило, что я даже однажды набрался духу и обратился к Галине Анатольевне с вопросом.

– Галина Анатольевна, – сказал я ей однажды. – Скажите, а почему вот вы всегда говорите мне «вы»? Я же простой ученик.

Галина Анатольевна посмотрела на меня поверх очков, и сказала:

– Митя. Я обращаюсь к вам на «вы», потому что я вас уважаю. Взрослые люди, когда хотят показать своё уважительное отношение, обращаются друг к другу на «вы». А теперь отойдите, пожалуйста, и не мешайте мне проверять ваши работы.

Я отошёл потрясённым, и не только потому, что меня в первый раз в жизни назвали взрослым. Я был прыщавым сальноволосым шкетом без выдающихся дарований, и уважать меня было особо не за что, и это в меня хорошо вдолбили за предыдущие восемь лет школы. Ну то есть мне ставили пятёрки, ставили двойки, трепали по холке, вешали на доску почёта, снимали с неё, нашивали звёздочки и ленточки и их отнимали, ставили в пример, давали грамоты, чихвостили перед школьной линейкой или, наоборот, чем-нибудь награждали, но это всё делалось как поощрение за исполнение каких-то установок, поручений или, наоборот, как наказание за пренебрежение ими. Ну то есть примерно как мы даём собаке вкусняшку за выполненную команду. Об уважении речи никогда не шло, как мы не уважаем же собаку за то, что она дала лапу. Идея того, что старший, учитель, может уважать младшего, ученика, а, стало быть, возвышать его до собственного уровня, там просто не фигурировала и никому даже близко не приходила в голову. Нас учили, нас держали в узде, но никогда и никто нас не уважал. Как следствие, идея уважения друг к другу среди ровесников тоже не то, что не культивировалась, но даже не упоминалась. Не было вообще такого понятия.

Слова Галины Анатольевны мне хорошо запомнились, и я долго, на протяжении многих лет, к ним возвращался. Постепенно я стал понимать, что если взрослый авторитетный человек с несравненно большими знаниями и житейским опытом меня уважает, то, значит, не за сальные патлы и не за пятёрку по контрольной, а что-то во мне есть, мне самому невидимое, что достойно уважения. Иными словами, я стал осознавать, постепенно, не сразу, что я – личность, и мне как личности органически присуще что-то, что в глазах учителя достойно уважения. Отсюда оставался один шаг до следующего открытия – у меня есть достоинство, обычное, простое человеческое достоинство. Это сейчас смешно об этом рассказывать, а тогда для меня, подростка, это было как обретение своего «я», как выздоровление после болезни, и этот процесс занял много времени, даже не один год. Когда я оборачиваюсь назад, мне кажется, что главным итогом двух лет в биоклассе (ну, не считая твоей мамы, конечно) стало не столько понимание биологии, которое мне пригождается до сих пор, сколько именно это – обретение чувства человеческого достоинства. Это именно тот камертон, по которому ты всю жизнь оцениваешь свои собственные поступки, и это то, что заставляет тебя видеть такое же достоинство в других людях и его беречь. Уважение к другому человеку – это не форма вежливости, это бережное, трепетное отношение к его человеческому достоинству.