Нигде посередине

– Ну как же, мам, – говорил я, – вот приедет к нам Адик, я скажу ему, что собираюсь в альплагерь, и он спросит, сколько я раз приседаю подряд, и я скажу ему – сто!

– Угу, – говорила мама, не оборачиваясь от плиты, – и он спросит тебя – на одной ноге?

Шутки шутками, но с девятого класса я начал ходить в секцию альпинизма и скалолазания. Школьных секций не было, и я ходил в студенческую, не помню сейчас, при каком институте. Ребята там были, в моих глазах, взрослые, но ко мне относились дружелюбно, как к сыну полка, и не дразнились, даже когда я показывал самое худшее время в забеге. Мы вместе бегали кроссы, играли в футбол на снегу в Сокольниках при свете парковых фонарей, лазили по стенам разрушенных кирпичных домов и по руинам в Царицыно, занимались в спортзале на гимнастической стенке, в общем, готовились. После тренировок большие ребята отправлялись своей весёлой компанией в свою студенческую жизнь, а я, один, в свою – школьную. Но по весне тренер по имени Лёша сел писать всем рекомендации в альплагерь и по доброте душевной написал заодно и мне.

С этой рекомендацией я и пришёл в спортивное общество «Спартак» просить путёвку. Перед кабинетом я как мог расправил плечи, придал себе мужественное выражение лица и матросской походкой двинулся представляться. За столом сидел пожилой чиновник, наверное, из бывших спортсменов.

– Вам чего? – спросил он.

– Я за путёвкой в альплагерь пришёл, – отчеканил я, постаравшись придать этому такую интонацию, как будто вопрос был уже решённый.

Чиновник не удивился.

– А лет вам сколько, молодой человек?

– Шестнадцать! – отрапортовал я (мне только что исполнилось). – У меня и паспорт уже есть!

– Шестнадцать… а чего вас в горы-то несёт? Вам бы ещё формы поднабрать… шестнадцать… И он уставился в свои бумаги.

Ну, на вопрос, чего меня в горы несёт, у меня в голове уже был приготовлен в общих чертах ответ, и я ему вывалил всю эту кашу про Мориса Эрцога, Луи Ляшеналя, Михаила Хергиани, Адика Белопухова и маму-альпинистку. Чиновник приподнял голову от бумаг и опять посмотрел на меня. Взгляд его был усталый. Про героев пятидесятых ему, похоже, приходилось выслушивать сегодня уже не в первый раз, а вот про маму ему ещё, наверное, никто не говорил.

– Вы знаете, что путёвок ограниченное количество и у нас есть квоты?

Я, конечно, знал.

– Но мне очень, очень надо, я всю жизнь мечтал! И у меня рекомендация от секции есть, вот!

– А учитесь вы в школе как? – неожиданно спросил он.

– Очень хорошо учусь! – соврал я практически на автомате. Перед глазами проплыл Абрам Иосифович Зайчик и укоризненно покачал мне головой.

– Ладно… Ляшеналь… Смотри там, не отморозь себе чего, – сказал он, неожиданно перейдя на «ты», – тебе ещё жениться… и он подмигнул. Я совершенно бестактно подмигнул ему в ответ, но он этого, к счастью, не заметил. – В третью смену поедешь. В Домбай. – И он шлёпнул печатью.

Так за один год сбылись сразу две моих мечты. Не знаю как, но страсть к биологии во мне очень легко уживалась со страстью к горам, и я не находил в этом особого противоречия. Галина Анатольевна же такого двоежёнства не одобряла. Альпинизм она, кажется, считала дурью и была не рада, что я отвлекаюсь от главного на такую дребедень. Когда же выяснилось, что третья смена в Домбае на неделю перекрывается с Белым морем, я для неё не то чтобы стал нерукопожимаемым, но отдалился от узкого круга «своих» на периферию внимания, туда, где находились люди, не разделяющие общих биоклассовских идеалов. Этот разрыв нам удалось потом частично заштопать, не в последнюю очередь благодаря браку с Асенькой Литвинцевой, которую Галина Анатольевна всегда очень любила и ценила. Но хотя об этом никогда, никогда не было сказано даже и намёком, мне почему-то до сих пор кажется, что Галина Анатольевна до конца дней считала, что Асенька слегка продешевила с этим браком.

К этой теме я, может, ещё и вернусь, а пока я уезжаю с Белого моря навстречу кавказским приключениям, отрабатывать свою школьную кличку, такой весь из себя сам себе герой и горный барсик.

Романтика гор

Путешествие прошло не то чтобы совсем гладко, но без приключений. В аэропорту Минеральных Вод я нашёл автобус, идущий в сторону Домбая; переночевал на лавке на автобусной станции в каком-то посёлке на полдороге, утром купил с лотка больших чёрных слив на завтрак, и вскоре цветастый «пазик» уже вёз меня в горы. Рядом со мной по сиденью прыгал чей-то ребёнок, а в промежутках между прыжками брал у мамы яблоко и откусывал по кусочку. Дорога стала забираться вверх и крутиться ужом по склону горы; автобус трясло и бросало на поворотах. Пахло бензином, кого-то стало укачивать. Ребёнок рядом со мной тоже перестал прыгать и притих, и вскоре обильно стошнился жёваным яблоком. Водитель тем временем уверенно брал все виражи, так что не прошло и получаса, как я уже входил в заветные ворота альплагеря, с сердцем, полным романтики, и в облёванной штормовке. Сюжет, кстати, с тех пор повторившийся в моей жизни неоднократно.

Романтика едва не кончилась, не успев начаться. Выяснилось, что я в альплагере чуть ли не единственный школьник, самый младший по возрасту, к тому же не отличающийся габаритами. Это была плохая новость. Спортивный чиновник из «Спартака» тоже оказался прав: формы поднабрать ещё следовало бы; по сравнению с более старшими ребятами, форма оказалась, прямо скажем, никакая. Это была новость похуже. Вдобавок к этому в первый же день на сдаче нормативов я едва не потерял сознание, должно быть, от перепада высоты и солнцепёка. Мне помогли подняться, дали мокрую тряпку, велели положить на голову и пойти полежать. Нормативы засчитали, но это была уже не просто плохая новость – это был косяк, причём связанный с проявлением физической слабости, а за такие косяки, как выяснилось, приходится отвечать.

Смену разбили на отряды, отряды – на звенья, выдали личное и звеньевое снаряжение. Мне, как самому мелкому, из общего имущества досталось носить на горных выходах примус и канистру с керосином, привязанную к рюкзаку. Канистра воняла, и место керосинщика было последним в шеренге, чтобы другим не пахло, что примерно соответствовало и моему негласному статусу в звеньевой иерархии. Мне это было, в общем-то, всё равно: я был в горах, такой сам по себе мальчик, горы были великолепны, мечта сбывалась, и за это счастье я был готов сносить любые пинки от старших сотоварищей. Сотоварищи же попались разные: были какие-то два металлиста в штормовках, расписанных мановаром, чубатые, с выбритыми затылками и с замашками люберецких гопников; я до сих пор не понял, что они там делали. Была ватага ребят-татар, державшихся сплочённой группкой и говоривших между собой по-татарски; начинался парад суверенитетов, ребята были настроены националистически, и межличностные отношения осложнялись выяснением «с какого ты колхоза» (я был «с Москвы», и это тоже был минус). Была очень милая девушка лет двадцати, в которой я почему-то пробудил материнские инстинкты, и она следила за тем, чтобы у меня была в тарелке добавка, чтобы я не сидел на холодных камнях и не распахивался на ветру. Я её избегал. Короче, ватага была разношёрстная, и отнюдь не биоклассовского подбора. Ну то есть совсем.

Ах да, так вот про романтику. Нет, она не умерла. Во всяком случае, не сразу и не до конца.

Через десять дней, отведённых на акклиматизацию, мы всем отрядом выдвинулись наконец в горы на первый «снежный» выход. Тропа вилась по постепенно поднимающейся долине, шеренга растянулась. Я шёл последним, как мне и полагалось, погружённый в какие-то свои мысли и фантазии. Шли уже часа три, солнце начинало садиться. Внезапно я выпал из своего состояния отсутствия всякого присутствия и осознал, что я уже иду не последним. На отдалении от меня, позади, шагала барышня, и было видно, что шагать ей тяжело. Я подождал, пока она приблизится, и спросил – эй, как дела. Дела были паршивые, идти ей уже никуда не хотелось, хотелось только сесть, и чтобы её все оставили в покое. Она была сильно старше меня, в мелких кудряшках, звали её Наташа, она была худа и не показалась мне особо привлекательной. Замыкающий инструктор, по-видимому, уже устал её подгонять и тоже шёл на некоторой дистанции. Бросить утомлённого и павшего духом товарища мне совесть не позволила, к тому же, если честно, я был рад, что нашёлся кто-то ещё более уставший, чем я сам, и я могу взять над ним, в смысле, над ней, шефство. В подростковом кодексе чести альпиниста видное место занимал пункт, гласивший «на вершине – или все, или никто», и, когда она села и сказала, что дальше не пойдёт, я в голос объявил эту максиму, чем очень повеселил инструктора, который сказал, что нас обоих он не понесёт и что мы щас оба отправимся кубарем вниз в лагерь и оттуда прямиком по домам к мамкам. Остаток дороги мы прошли вместе, и я как мог поддерживал её боевой дух рассказами про великих путешественников, покорителей и открывателей, про то, как им было трудно, но они все трудности преодолели, взошли, дошли, доплыли и вернулись домой с победой. Замыкающий иногда вставлял только «и вернулись домой к обеду», намекая на то, что такими темпами мы к ужину не успеем дойти до места. Впрочем, керосин всё равно был у меня, и за ужин я особо не беспокоился. Наташа повеселела и вполне поддерживала связную беседу, рассказывала про себя, сетовала на свою плохую физподготовку, говорила, что не надо было ей сюда ехать, и расстраивалась, что из-за неё приходится задерживаться другим. Я её утешал как мог, и пока мы за этими разговорами дошли до лагеря, мы стали практически друзьями.

Уже почти стемнело. Лагерь был разбит на морене у самого языка ледника; из-подо льда выбегал шумный белёсый ручей. Все палатки были уже поставлены, разобраны и заселены, и нам показали на оставшуюся пустой двушку-геодезичку, поставленную в ложбинке чуть на отшибе. Туда мы и заселились, не смущаясь условностями.

А примерно через час началась настоящая горная романтика.

Когда стемнело окончательно, пошёл дождь, сначала несильный, но скоро загрохотавший по брезенту настоящим ливнем. На крыше палатки стали появляться первые капли; вскоре обнаружилась и протечка по нижнему шву. Выбравшись наружу, мы увидели, что в ложбинке скапливается вода и течёт вокруг палатки весёлым пузырящимся ручейком. Ничего хорошего это не предвещало даже для таких лохов, как мы, но мы всё высматривали в небе одинокие звёздочки и успокаивали друг друга, говоря, что дождь просто обязан скоро кончиться. Делалось холодно, температура была около нуля. Ещё с час мы побродили по лагерю, время было ещё не позднее, и то там, то здесь в больших палатках собирались компании; там можно было погреться, если было место куда сесть. К полуночи лагерь уснул, и нам пришлось вернуться в наше мокрое логово, к уже насквозь промокшим спальникам. Ещё пару часов мы сидели, прижавшись спинами друг к другу и укрывшись от капель штормовками, и о чём-то болтали, чтобы скоротать время. О чём шёл разговор, сейчас уже не помню, врать не буду. Возможно, я рассказывал ей о биоклассе и морских китах, больше мне особенно рассказать было не о чем, а всех исследователей мы уже обсудили. Делалось всё холоднее, изо рта шёл пар, губы шевелились плохо, и постепенно разговор затих. Посидели какое-то время молча, я, кажется, даже задремал, несмотря на колотившую дрожь. В какой-то момент я сквозь дрёму почувствовал, что её спина дрожит, и не так, как раньше, – от холода, а как-то по-новому. Прислушавшись, за шумом воды я услышал тихое подвывание. Наташа плакала и что-то говорила сквозь плач. Я прислушался.

– Ой дура я… Ой дура… – монотонно повторяла она, уткнув лицо в поджатые колени.

– Ты чё? Чё случилось? Ты замёрзла? Хочешь свитер?

Наташа оторвала лицо от коленей, посмотрела на меня почти что с ненавистью и стала произносить короткие фразы, трясясь, давясь и бросая их, как плевки.

– Завтра же. Завтра же. Домой. Я слабачка. Я дура, слабачка. Мне здесь не место. Дома тепло. Я здесь не могу… Уеду… Дура…

И она заплакала ещё горше. Что делать с плачущими девушками, я не знал, но зато мне пришла в голову идея, как можно её согреть. Я опять вылез на улицу, нашёл инструкторскую палатку, поскрёбся у входа и сказал им, что у меня есть девушка, она промокла и очень замёрзла, и не могли бы они, пожалуйста, пустить её в свою палатку погреться на остаток ночи. Мне казалось, что аргумент был убийственный, я же не себя прошу пустить, а инструкторы обязаны быть джентльменами. Инструкторы же оказались совсем наоборот. Они были очень недовольны, что их разбудили, и в один голос заявили мне со всей определённостью, что мокрая холодная девушка им нахуй не нужна и что если мне самому её так жалко, то брал бы я в руки лопату и шёл окапывать палатку. В соседней палатке тоже кто-то подал голос и посоветовал мне, выражаясь культурно, идти и греть её в полную меру моих мужских способностей. Раздался смех. Дождь не прекращался. В нашей палатке к тому времени было уже на палец воды, и окапывать её, конечно, надо было с вечера, а не сейчас, когда было уже поздно. Что касается альтернативной идеи, то я бы погрешил против истины, если бы сказал, что я был совсем уж неиспорченным младенцем, и пропустил её мимо ушей. Но, даже если отбросить все морально-этические соображения с перспективой получить по морде, то мокрая, синегубая и зарёванная Наташа никаких эмоций, кроме жалости, не вызывала, и мне пришлось признаться перед собой, что этого будет недостаточно и что мужик из меня, похоже, никудышный. Зато идея с окапыванием показалась мне заманчивой, несмотря на свою очевидную бесполезность. Побродив с фонариком по лагерю, я нашёл сапёрную лопатку и остаток ночи провёл на коленях в луже воды, ковыряясь лопаткой в моренном щебне, и постепенно даже устроил вокруг палатки что-то вроде кривого и неровного рва. К тому времени, когда я закончил работу, начало светать, и дождь внезапно прекратился. Дело рук моих было, конечно, абсолютно непродуктивное, но зато за этим занятием я согрелся, хоть и промок со спины, а зрелище солнечного восхода в горах было достойной наградой за все ночные страдания. Я попытался вытащить Наташу из палатки посмотреть на эту красотищу, но она спала, сидя на сбитых в кучу спальниках, всё так же обняв себя за поджатые колени и укутавшись во всё, что смогла найти в двух рюкзаках. Я не стал её будить.