Нигде посередине

Наутро она сдержала своё обещание и после завтрака ушла вниз, в долину, с какой-то попутной группой. Когда мы тоже спустились с выхода, в альплагере её уже не было, и больше я её никогда не видел. Кажется, мы даже не попрощались.

Зато её слова о том, что «уеду домой прямо сейчас, дома тепло», я сам повторил себе ещё не раз за следующие двадцать дней, и, признаться честно, иногда тоже со слезой в голосе. Сейчас уже можно этого не стесняться.

Вот и вся романтика. А что, вы думали, я вам расскажу?

Второе лирическое отступление

Следующую историю я расскажу не для того, чтобы в очередной раз выставить себя дурачком и самому поулыбаться своей детской наивности и безалаберности. Эта часть как бы подспудная, она лежит в основе истории, но не является ни сюжетом, ни моралью. Вообще, оглядываясь назад, я понимаю, что ни та ни другая черта с тех пор, собственно, никуда не делись, и, если бы я задался такой задачей, я мог бы составить антологию автобиографических рассказов и выпустить её под шапкой «Делай как я – так делать не надо»; я уверен, что это был бы сногсшибательный блокбастер, и я бы наконец озолотился. Ещё в далёком детстве, когда нам показывали, как проходить маленький кулуарчик по заранее натянутой верёвке, мне в первый раз поручили показать, как делать так, как делать не надо. Ну то есть все проходили как надо, а меня вдруг остановили и сказали: а вот ты нам лучше покажи, как делать так, как делать не надо. Я очень волновался и боялся, что у меня не получится, – уж больно доходчиво инструктор всё объяснял и потом показывал, как просто это делать так, как надо. Но вдруг неожиданно всё получилось, легко и естественно, и все засмеялись моей удаче, и некоторые даже захлопали. С тех пор мне часто поручали показать, как делать так, как делать не надо, и у меня всегда это выходило просто отлично. Так что со временем я осознал, что это, на самом деле, моё призвание – показывать, как делать так, как делать не надо, и что у меня это получается лучше всего в жизни. Какое-то время я жил воодушевлённый этим открытием, а потом вдруг заметил, что вещи, которые надо показывать, как-то заканчиваются, а показывать одни и те же вещи мне делается неинтересно. Так что я постепенно перешёл на противоестественный для себя способ существования и стал делать так, как делать надо. Это не всегда получается хорошо, а иногда и совсем плохо, и зачастую это вообще оказывается очень скучным занятием. Иногда, чем дальше, тем реже, попадаются ещё вдруг вещи, которые я ещё никогда раньше не показывал, как делать так, как делать не надо, и я с радостью берусь за привычное ремесло. Но это случается как-то всё реже и реже, и, я боюсь, в какой-то момент такие моменты закончатся совсем. Тогда я, наверное, умру.

Ну ладно, хватит юродствовать. Теперь, собственно, сама история.

Куртофей

История будет очень простая, и в ней не будет ни закрученного сюжета, ни напряжённой кульминации, ни, собственно, морали. История будет о том, как я чуть не помер от собственной непредусмотрительности, не успев показать никому и ничего. А расскажу я её только с одной целью – сказать спасибо человеку, который не дал этому случиться, поскольку за всю свою жизнь я это сделать так и не удосужился, а в каком-то возрасте старые долги пора уже начать и раздавать. Так вот.

На следующий день, когда Наташа ушла вниз в своё тёплое далёко, нас в первый раз отправили резвиться на снег. Темой занятия было падение и задержание на снежном склоне. Делалось это так: человек забирался повыше по крутому снежнику и оттуда начинал катиться вниз как Бог ему на душу положит – кувырком, колбаской или съезжая на пузе. По команде инструктора надо было воткнуть ледоруб в снег, повернуться ногами вниз по склону и ледорубом и носками ботинок остановить скольжение. Игра была весёлая, да и правила немудрёные, так что довольно скоро даже у меня стало получаться делать как надо, и мы все с удовольствием катались по склону и выстраивались в очередь наверху, как на детскую горку. Небо разъяснелось, и на солнышке даже стало пригревать. Снег стал превращаться в мокрую кашу. Одежда, промокшая на плечах и спине ещё с ночи, теперь стала насквозь мокрой ещё и спереди, ботинки были битком набиты снегом, но всё равно было весело, и мы резвились как котята, пока нас не повели обратно в лагерь обедать и собираться идти на базу, вниз.

Пока мы бегали вверх-вниз по склону, холода не ощущалось. Но к обеду опять набежали облака, с ледника задул ветер, и я внезапно понял, что я очень, очень замёрз. Точнее, я понял, что я очень-очень замёрз уже давно и только сейчас это заметил. Промокшая одежда от ветра не защищала, спрятаться на морене было некуда, а всё, что было сухого, перестало быть сухим ещё ночью. Вокруг шла обычная лагерная суета, на керосинках разогревали тушёнку, собирали палатки и снаряжение, и я, памятуя наставления, прочитанные в книжках, тоже стал что-то делать по лагерю, просто чтобы двигаться. Но скоро настал момент, когда всё, что надо было собрать, оказалось уже собрано, новых дел в поле зрения не оказалось, и тогда холод накатил с новой силой. Двигаться внезапно расхотелось, я сел за какой-то камень, просто чтобы спрятаться от ветра и чуть-чуть передохнуть, и понял, что вставать уже не буду.

Когда окружающая действительность стала бледнеть и растворяться, из сгущающегося тумана вдруг вынырнул Валерка. Фамилии его я, как ни пытался, сейчас вспомнить не смог, поэтому пусть он так и останется просто Валеркой. Валерка был командиром нашего звена. Это был светловолосый худощавый парень лет двадцати двух, сильный, ловкий и сноровистый, родом откуда-то из Подмосковья. Он прекрасно лазил по скалам и удивлял всех своим умением вязать сложные и редкие узлы – навык, очень высоко ценящийся как у матросов, так и у альпинистов. Как он оказался «на значке», я не знал; по всем признакам ему в этом лягушатнике делать было нечего.

Он потыкал в меня пальцем.

– Эй! Вставай, пошли, все собираются уже!

Мне это было уже достаточно безразлично.

– Эй! Ты чего? – И он потыкал в меня ещё раз.

– Э, брат, да ты замёрз. Тебе куртофей нужен. У тебя есть куртофей?

Всё, что у меня было, было уже на мне, и всё было мокрое.

– Щас, погоди.

И он стал рыться в своём рюкзаке. Рюкзак у него, кстати, был знатный, на зависть всему альплагерю – настоящая самодельная «труба», шитая из лоскутов парашютного шёлка (этот материал, очень ценный, кроме как по блату достать можно было только воровством, за которое могли и посадить. В период конверсии оборонки его стали пускать на зонтики для уличных кафе. Походная и альпинистская братия очень быстро эту фишку просекла, и зонтики стали по ночам пропадать. Глядя на разноцветную лоскутность его рюкзака, я думаю, что матерьяльчик-то взялся именно оттуда; Валерка сам этого в открытую не отрицал, хотя и подробностей не рассказывал). Из глубин рюкзака он извлёк на свет настоящее чудо – абсолютно сухую куртку с брезентовым верхом и толстой подкладкой из рыбьего меха.

– О! Смотри! Куртофей! – объявил он, как будто сам был удивлён своей находке. – Давай снимай это всё. Давай, давай, шевелись, сейчас все уже строиться пойдут!

Я стащил всё, что на мне было, и разделся по пояс. Как ни странно, даже голой кожей холода ощущалось меньше, чем в мокром. Валерка протянул мне куртофей, и я его надел прямо на голое тело. Меховая подкладка почти что сразу стала тёплой.

– Ты ел?

Я не ел.

– Сейчас. Сиди здесь. – И он пропал, а через минуту вернулся с миской ещё тёплого супа.

– На, держи. Только не закапай.

Руки у меня тряслись, ложку до рта донести я не мог, поэтому стал хлебать прямо через край. Валерка ждал. Через несколько минут дрожь стала стихать и я смог сфокусироваться на окружающем. Первым в фокус попал Валерка, который рассматривал мои метаморфозы с нетерпеливым интересом.

– Давай, давай! Идти можешь? Смотри, весь отряд уже выходит, мы сейчас последние будем! Иди, иди!

И я пошёл.

История, собственно, как видите, незамысловатая, и здесь можно поставить жирное слово «конец». По дороге я согрелся окончательно, куртка скоро стала не нужна, и я вернул её хозяину. Валеркина премудрость мне хорошо запомнилась на всю жизнь, и всегда, собираясь куда-нибудь в леса и горы пошляться с палаткой, я беру с собой запасную, сверхрасчётную тёплую одежду в непромокаемой упаковке. Когда меня спрашивают, на фига мне столько барахла, я обнимаю увесистый мешочек и говорю: «А это – мой куртофей!» И вспоминаю Валерку.

Так, собственно, что я хотел-то сказать… Валерка, брат, спасибо тебе, что ты меня тогда заметил, когда всем было насрать. Ты не представляешь, как это было вовремя. И спасибо за твою запасливость. И ещё – я очень надеюсь, что если все наши дела где-то учитываются и записываются, то тебе там тоже не забудут сказать спасибо.

Обряды

– А теперь, салаги, я вам рассказу историю про чёрного альпиниста. Слушайте и запоминайте.

Лет тридцать назад в этот альплагерь приехала команда из двух опытных восходителей. И отправились они на Белалакаю, вот эту самую, её отсюда прекрасно видно, на северо-восточную стену, а это, ребята, четвёрка «Б», между прочим. Ходили они давно, много маршрутов вместе прошли, были хорошо подготовлены и вроде бы были дружны, но тут была и загвоздка. Один из них, отправляясь на восхождение, таил в голове чёрные мысли. В глубине души он не доверял своему другу, а не доверял ему из-за того, что незадолго до отъезда в горы ему кто-то донёс, что якобы его жена встречалась с его товарищем. Жену звали Анна, кстати. Тогда он сделал вид, что ничего не произошло, и сплетням не поверил, но подозрение в душе затаил и ждал случая убедиться в том, правда это или неправда. И вот дошли они до скальной стенки и начали подниматься, но тут налетел буран, погода ухудшилась, и один из них, тот самый товарищ, сорвался. И повис он на страховке, а второй его держит, всем своим весом держит, не даёт ему дальше падать. И тот, сорвавшийся, кричит ему: «Не отпускай, пожалуйста, не отпускай, я сейчас раскачаюсь на верёвке, достану до скалы и зацеплюсь!» А второй кричит ему в ответ: «Я не могу, у меня сил уже нет, прости, друг, прощай навеки». А тот кричит в ответ: «Ради нашей дружбы, не отпускай!», а второй кричит: «Всё равно не могу, сейчас отпущу». А тот тогда кричит ему: «Ради своей совести, не отпускай!» А второй кричит – «Сил нет держать, всё, прощай!» А на самом-то деле силы у него были, верёвка была закреплена, и ничего он на самом деле не держал, просто ему хотелось товарища проверить. И тогда в третий раз сорвавшийся кричит: «Ради Анны, не отпускай!» И это было как раз то, что тот хотел услышать. Как только он услышал про свою жену, всё ему стало понятно. И тогда он достал нож и перерезал верёвку, на которой его друг висел. Потом прорадировал на базу, сказал, что товарищ погиб, пришёл спасотряд, и его сняли. А тела погибшего так и не нашли, и решили, что бураном его замело. Но с тех пор люди стали замечать странного человека в горах. Когда наступает ночь или налетает непогода, из мрака и тумана появляется чёрная фигура с лицом, закрытым капюшоном. Он бредёт как будто на ощупь, ничего не видя перед собой, и за ним тянется по снегу обрывок обрезанной верёвки. Иногда он проходит мимо и скрывается в буране, а иногда, на бивуаках, он выходит из темноты, и подсаживается к людям, и всматривается в их лица своими провалившимися глазницами, пытаясь найти того, кто его предал. Он ничего никогда не говорит, и никакого зла людям не делает, но от него исходит мертвенный холод, и всякий, кому он хоть раз посмотрел в глаза, бежит прочь из гор и никогда больше близко к горам не подходит из страха увидеть его ещё раз.

В этот самый момент, в сгущающихся сумерках, на грани видимости, выплывает из мрака тёмная фигура, и в руках у неё обрывок верёвки. Она стоит, покачиваясь, едва видная при свете луны, и, дождавшись нужного эффекта, разворачивается и неслышно исчезает. Салаги визжат, естественно, даже если никому и не страшно. Этот рассказ и инсценировка – часть обряда посвящения, и эта традиция чтится свято. В чёрного альпиниста верят, кстати, все, от значкиста до матёрого камээса – это часть горного фольклора, и никому не приходит в голову утверждать с уверенностью, что его на самом деле нет. Это местный домовой, и ему даже иногда оставляют банку тушёнки и краюху хлеба где-нибудь на камне. И даже если сейчас все новички хорохорятся и храбрятся, то, разбредаясь по палаткам или встав ночью по нужде, каждый обернётся и посмотрит себе за спину – не маячит ли в темноте роковая фигура? И у каждого пробегут мурашки по спине, если вдруг увидит за собой какую-нибудь тень. А тень это была или не тень – об этом никто точно сказать вам не сможет. Сам решай.