Никогда_не...

Вот только Эмельку, сгорбившуюся и поникшую под взглядом Артура, которого она считала старшим другом и защитником, единственным из семьи, которому могла полностью доверять, мне очень жаль. Как жаль и их дружбу и родственную привязанность, на месте которой сейчас прорезается пропасть отчуждения, глубокая и рваная, как зияющая рана.

— Ты предлагаешь мне… нам всем покрывать ее, потому что — что?! Ей одной закон не писан? Она у нас особенная?!

— Так, Артуро, брат! Ты давай это… Короче, сменим тему! — Денис замечая, что Эмель еле держит себя в руках, вмешивается активнее.

Артур в ответ на это даже не отмахивается, он продолжает дожимать Эмель, чья единственная вина состоит в том, что она его племянница и дочь той, которую… очередная тайна их семьи открывается мне ясно в своей безжалостности — которую он почти ненавидит. И которой ничего не забыл и не простил.

Вот вам и счастливое семейство. Вот вам и «все гуртом» с жуткими скелетами в шкафах. Бедный Гордей Архипович — как бы он ужаснулся, увидев, как мало истинного единения в его семейном клане. И как печально это осознавать именно сейчас.

— У меня тоже есть мать, Эмель. С ней мы сегодня встретились — все как всегда, даже угадывать не надо, что было. Наговорила мне разной херни, наставила ультиматумов, устроила скандал — как она это умеет, ты знаешь.

— Зн…знаю… — Эмелька снова всхлипывпет, на этот раз не скрывая слез и пряча лицо на плече Дениса, который, полуобняв, прижимает ее к себе. — Ты не сердись сильно на бабушку, ей так плохо было. Чуть инфаркт не случился… Она сутки лежала, а потом сразу за тобой…

— Знаю я ее инфаркты, — с неестественной улыбкой, больше похожей на гримасу, отвечает Артур и я снова понимаю, о чем он думает и что вспоминает. — Только знаешь, Эмель, у любого терпения есть конец. С истериками и болезнями можно один раз переборщить — и они перестают работать. И тогда кто мать, кто отец — уже неважно.

— Ч…что ты хочешь этим сказать?

— А то и хочу, — подходя ещё ближе, он наклоняется к ней и Эмелька, испуганно пискнув, снова прячет лицо на плече Дениса. — Что есть вещи, которые нельзя спускать. Никому. И если ты покрываешь её, потому что она твоя мать — значит, сама такая же. И даже хуже.

— Да твою ж мать! Вот тут точно хватит, точно стоп! — не выдерживает Дэн. — Нет, брат, я все понимаю — ты в ахуе, я в ахуе, да мы все… Но ты давай, это… тормози. Малая ни при чем, что ты на ней одной срываешься!

— Не на одной, — тем не менее, делая шаг назад, говорит Артур с внезапной усталостью в голосе. — С кем надо, мы уже поговорили. И лично, и по телефону, пока я ехал. И больше я с ними говорить не хочу. Ни говорить, ни видеть. Никого из них. Я тоже умею ставить ультиматумы.

— Дядя, ты что! — забыв об испуге, Эмелька поднимает голову, вытирая слёзы, и в ее глазах я вижу другой страх, более сильный и глубокий, чем за Наташку, которой может грозить ответственность. Страх остаться без опор и правил, без тех истин, на которых строилась вся ее жизнь: семья — это святое, свои своих всегда прощают, на то они и свои. А сейчас привычный мир рушится прямо у нее на глазах, погребая остатки когда-то беспечного детства, которое дало первую трещину три недели назад, на выпускном, а теперь — развалилось окончательно.

— Ты… нельзя так говорить, даже думать нельзя! — продолжает Эмель, спешно тараторя. — Дядь, послушай! То, что сейчас творится — это пипец, конечно, кто же спорит, не думай, что я это оправдываю! Мне самой, знаешь, как стремно, от того, что они такое делали и говорили — все наши, все эти два дня! Я почему из дома ушла — мне тоже за них было… стыдно! Очень стыдно! Но это сейчас, дядь, пойми! Сейчас нам надо просто успокоиться… И побыть отдельно, я ж не спорю — вы уезжайте, я вот — буду с Дэном, и домой не хочу возвращаться. Но когда-то мы все остынем, и снова начнём встречаться, общаться — только как нормальные люди! Должен же у нас из этого хоть какой-то урок быть! Мы поймём, что так нельзя, и никто ни к кому не будет больше лезть, никому указывать — и будем как взрослые и родные люди. Родство — оно же никуда не денется! И мы… простим друг другу всё. Всё, что натворили — каждый из нас! Мы все где-то были неправы — кто больше, кто меньше. Ты тоже не белый-пушистый… Сначала обманывал нас, не помогал, когда было надо, а потом вообще — опозорил на весь город. Да, это у теть Поли в компании, среди таких как Вэл, считается, что ничего такого! А у нас… Денис подтвердит — мама с бабушкой даже на улицу выйти не могли первый день, над ними все соседи смеялись — типа вырастили сынка на свою голову, вы только посмотрите! Носились с ним как с писаной торбой, цену не могли сложить, всех девок нормальных отгоняли — а он посмотрите с кем связался! С просроченной бабой из гейропы, где ни семьи, ни жизни нормальной… Прости, теть Поля, это не я так думаю, просто, что говорили повторяю…

«Да не парься и ни в чем себе не отказывай. После тех комплиментов, которых я начиталась, меня уже ничего не смущает», — хочу сказать я, но вместо этого только морщусь и слегка шевелю пальцами уцелевшей руки, как бы дав разрешение на любые слова.

— Так хоть ты… не говори так. Ты же у нас самый умный всегда был, самый серьёзный! Вот и будь умнее сейчас! Обида пройдёт, все сгладится. А если вы все рассоритесь, навсегда… Что мне? Что нам всем тогда делать?

Похоже, этот вопрос, вся глубина отчаяния которого отзывается даже во мне, Артура мало волнует. Продолжая смотреть на Эмельку, он тихо, с расстановкой, как будто обьясняет ей трудную задачку, которую сам давно решил, говорит:

— Ты неправильно меня поняла, Эмель. Дело не в обиде. Я просто хочу, чтоб каждый ответил за то, что сделал. Потому что так надо — по справедливости, понимаешь? А обиды у меня нет. И семьи у меня тоже нет. Они мне больше никто. Все, закрыли тему.

— Как… никто? — Эмель совсем не желает закрывать тему, и с каждым новым словом Артура лицо у нее становится все более ошарашенное. Как и у Дэна, да и у меня тоже. Хотя… зная характер Артура, его как раз семейную упертость, трудно ждать чего-либо другого.

— А… я? Я тоже никто… Дядь?

— Если будешь общаться с ними — и ты.

— Артур! — не выдержав, одновременно выкрикиваем мы с Денисом, понимая, что сейчас одна Эмель несправедливо отдувается за грехи всей семьи, даже за те, к которым непричастна.

— Повторять больше не буду. Ты меня поняла. Вы все меня поняли. Всё, хорош языками чесать… Полина, ты как, на обезболивающих продержишься ещё? Надо до больницы дотянуть.

Его не трогает ни вид ни рыдающей, закрывшей лицо руками Эмельки, ни хмурого Дэна, бормочущего сквозь зубы ругательства и явно не ожидавшего от друга такой жестокости, ни мои протесты — настолько бурные, насколько я могу их выразить.

— Нет-нет, только не в больницу, я не хочу… Я не поеду!

— Не выдумывай. У тебя полголовы в крови, это нельзя на самотёк пускать.

— Артуро, слушай… А, может, реально не надо? Перекантуемся до утра вместе — если какая-то фигня случится, все таки легче толпой решать!

— Дядь… Дядь! Не уезжай, а! Ну, куда ты на ночь глядя?

И мой голос, тоже вплетающийся в общий гул:

— Мне уже хорошо… мне не надо осмотр, не надо в больницу…

И его ответ — снова какой-то механический, усталый:

— Полин. Ну хоть ты не…

Что «не», он так и не договаривает, но мне почему-то кажется, что он хочет сказать: «Хоть ты не добивай меня», — и, не найдя в себе сил спорить, я умолкаю. Хорошо, не буду пререкаться и возражать. Надеюсь, он знает, что делает. Но в больницу я по-прежнему не очень-то хочу.

Я думаю об этом, когда после недолгих совещаний о том, кто что делает в ожидании утра, вползаю в салон машины Артура, автоматически оглядываясь — мы вышли через чёрный ход, на часах половина третьего ночи, и в парке уже никого нет.