Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

Николай Степанович вернулся в разбитую Россию, чтобы воспитывать новых поэтов в своем духе. Именно новые поэты по замыслу Гумилёва должны будут вернуть былую славу Державе.

Обрадовались возвращению Гумилёва его друзья — Михаил Лозинский и Георгий Иванов. Решено было на одной из встреч возобновить работу издательства «Гиперборей».

13 мая Николай Степанович читал свои стихи в зале Тенишевского училища. Леонид Страховский вспоминал об этом: «На утреннике выступали как видные, так и начинающие поэты… Первая часть утренника закончилась первым публичным чтением поэмы Блока „Двенадцать“, эффектно продекламированной его женой, которая выступала под сценической фамилией Басаргина. По окончании чтения в зале поднялся бедлам… Я прошел в крохотную артистическую комнату, буквально набитую поэтами. По программе очередь выступать после перерыва была за Блоком, но он с трясущейся губой повторял: „Я не пойду, я не пойду“. И тогда к нему подошел блондин среднего роста с каким-то утиным носом и сказал: „Эх, Александр Александрович, написали, так и признавайтесь, а лучше бы не написали“. После этого он повернулся и пошел к двери, ведшей на эстраду. Это был Гумилёв. Вернувшись в зал, который продолжал бушевать, я увидел Гумилёва, спокойно стоявшего, облокотившись о лекторский пюпитр, и озиравшего публику своими серо-голубыми глазами…И когда зал немного утих, он начал читать свои газеллы, и в конце концов от его стихов и от него самого разлилась такая магическая сила, что чтение его сопровождалось бурными аплодисментами. После этого, когда появился Блок, никаких демонстраций уже больше не было. По окончании утренника Георгий Иванов познакомил меня с Гумилёвым. Николай Степанович на вечере прочитал недавно написанное стихотворение „Франции“».

Гумилёв выручил Блока вовсе не потому, что был согласен с его позицией. Этого требовали кодекс дворянской чести, чувство гусарского благородства — в трудную минуту выручить товарища по поэзии, а прав он или не прав — это дело его совести. Таким благородным до самоотречения Гумилёв остался до конца жизни. Порядочность поэта высоко оценили литераторы. 20 мая Николая Степановича избрали товарищем председателя Совета Союза деятелей художественной литературы на учредительном общем собрании.

3 июня вышел единственный номер планировавшегося еженедельника «Ирида» с сообщением о том, что Гумилёв окончил работу над драмой «Отравленная туника».

Отношения Гумилёва с Ахматовой установились теперь подчеркнуто дружественные. 10 июня бывшие супруги (официально еще неразведенные) встречаются, и Анна Андреевна подписывает свою книгу стихов «Белая стая», вышедшую в издательстве «Гиперборей»: «Моему дорогому другу Н. Гумилёву с любовью Анна Ахматова… Петербург».

На Троицу, 23 июня, они вместе отправляются в Бежецк, где на попечении матери и сестры поэта А. С. Сверчковой находился их сын Лев. С осени 1917 года им пришлось уехать из Слепнева, так как начались крестьянские бунты — громили и грабили усадьбы. Правда, слепневский дом не тронули, Александре Степановне удалось договориться с крестьянами и забрать с собой в Бежецк необходимую мебель и половину запасов хлеба. Но жизнь в послереволюционном провинциальном городе была несравнимо труднее, чем даже в плохонькой усадьбе. Кроме всего прочего, на попечении Сверчковой находилась и ее серьезно заболевшая дочь Маруся. Об этой последней совместной поездке в Бежецк Анна Ахматова вспоминала: «Мы сидели на солнечном холме, и он мне сказал: „Знаешь, Аня, я чувствую, что я останусь в памяти людей, что жить я буду всегда…“»

Видимо, какие-то тяжелые предчувствия томили поэта. Анна Андреевна жаловалась: «Очень тяжелое было лето (имеется в виду 1918 год. — В. П.)… когда с Николаем Степановичем расставалась, — очень тяжело было… перед Николаем Степановичем чувствовала вину». П. Лукницкий записал в своем дневнике: «А. А. говорит, что много горя причинила Николаю Степановичу: считает, что она отчасти виновата в его гибели…»

Вообще, если верить Анне Андреевне, Гумилёв не желал развода. В Бежецке он вроде бы даже сказал ей: «Зачем ты все это выдумала?» Правда, на мой взгляд, это мало вяжется с действительными событиями.

Весна и лето 1918 года были плодотворными для Гумилёва. Из молодых сотрудников распавшегося журнала «Аполлон» создается кружок искусств «Арион». 15 июня в Тенишевском училище на Моховой проходит вечер кружка, где Гумилёв выступает как мэтр. Среди слушателей М. Тумповская, Г. Иванов, М. Кузмин, Г. Адамович, В. Рождественский.

Из написанных в Париже стихотворений поэт составляет новый сборник «Костер» и отдает в печать. Вскоре на титульном листе сборника появляется типографский штамп «17 июня 1918». А 21 июня М. Лозинский пишет на гранках «Костра»: «Верстать, согласно образцу».

28 июня в издательстве «Гиперборей» в свет выходит африканская поэма «Мик». До конца июня отпечатан еще один маленький сборник Гумилёва книгоиздательством «Сатурн». Это «Пьяные вишни», где на двадцати ненумерованных страницах расположились пять стихотворений: «Потомки Каина», «В библиотеке», «Сады Семирамиды», «За то, что я теперь спокойный…», «Товарищ».

13 июля появляется книга переводов Гумилёва «Фарфоровый павильон. Китайские стихи» в издательстве «Гиперборей». В это же время поэт серьезно работает над переводом эпоса «Гильгамеш».

17 июля в «Гиперборее» появляется книга новых стихотворений «Костер». В ней поэт объявляет, что готовятся к печати вторые издания «Чужого неба» и «Колчана», печатаются третье издание «Романтических цветов», второе издание «Жемчугов» и сборник статей «Акмеизм» [71] .

Книга стихов «Костер» была снабжена символическим рисунком: хищно оскалившийся орел пляшет на пламени. Выход «Костра» не остался незамеченным даже в условиях разрухи и Гражданской войны. Андрей Левинсон 24 ноября 1918 года в двадцать втором номере «Жизни искусства» писал: «…Гумилёв слывет у многих парнасцем по содержанию и форме, т. е. безличным и педантичным нанизывателем отраженных чувствований, собирателем живописных эпитетов и радостных звонов. Не может быть большего заблуждения. Лиризм его — выражение сокровенной и скрытой чувствительности; другой в нем признак душевного волнения — его юмор, юмор без широкой усмешки: Гумилёв улыбается одними глазами. Да, конечно, он мастер и фанатик формы: но что есть поэзия, если не постижение мира через образ и звук».

71

Последнее издание не было осуществлено.

Рецензия на «Костер» появилась в первом номере журнала «Орфей» в Ростове-на-Дону в 1918 году. Сочувственный отзыв был напечатан в «Записках Передвижного Общедоступного театра» (Пг., 1919. № 24–25), где П. Н. Медведев писал: «Н. Гумилёв в поэзии не инструменталист, а пластик. В своих стихах он дает объективную картину средствами ярких, скульптурных, большей частью чисто зрительных образов. В поисках этих образов Н. Гумилёв нередко тянется памятью к экзотике, к Востоку, но его экзотика опрозрачена и умиротворена резиньяцией, она не дурманит ни его самого, ни читателя. Вообще, все, в чем бродит хмель экстаза, вся мистика и все подполье человеческой души, далеко от Н. Гумилёва. Его песни не об изначальном и не о последнем, а о среднем, „нормальном“. Любимая им литературная форма — баллада. Во многих стихах Н. Гумилёва очень полновесен эпический элемент; он должен быть хорошим „прозаиком“. Все эти начала остаются незыблемыми и в „Костре“…»

Правда, не обошлось и без пошлых пасквилей. Так, в журнале «Свободный час» (1917. № 7. С. 15) Вадим Шершеневич под псевдонимом Г. Гальский в статье, выспренно озаглавленной «Панихида по Гумилёву», «хоронил» сразу три книги поэта — «Костер», «Мик» и «Фарфоровый павильон». Критик писал: «…Неужели эти три книги — траурное объявление, похороны поэта по третьему разряду? Неужели он еще не блеснет? Ведь недавно он был воистину лучшим среди старшего поколения? Может, это только секундная слабость, и завтра снова загорится звезда „поэта странствий“. Мы верим в это, но разумом мы знаем, что этого не будет. Н. Гумилёв не взлетал, а всходил. Крылья прозрения у него были заменены твердой поступью вкуса и зоркости. Больше у него нет ничего. И уже если вкус и зрение ему изменили, конец всему. Поэты разума не переносят падений. Это не кошка, которую как ни кинь, все упадет на ноги. Гумилёв упал грузно и неуклюже. Ему не встать…»

Нужно сказать, что Гумилёву не везло с изданием «Мика». Первый раз он пытался в 1914 году опубликовать поэму в «Современнике», было отредактировано пять глав, но журнал в 1915 году лопнул. Потом Гумилёв пристраивал «Мик» в издательства «Грядущий день» и «Огни», в 1917 году — в редакцию «Нивы» по рекомендации К. Чуковского. Из гранок «Нивы» отрывок опубликовал в 1917 году журнал «Аргус» (№ 9–10). И только в 1918 году поэма наконец увидела свет.

В мае-июне 1920 года журнал «Знамя» (№ 3/4) вышел с рецензией Р. В. Иванова-Разумника (под псевдонимом Ив, — Раз.): «Н. Гумилёв — верный рыцарь и паладин „чистого искусства“. В наше безбумажное время так приятно взять в руки его книжку, напечатанную шрифтом на бумаге чуть ли не „слоновой“: „Мик“ — африканская поэма. Слоновая бумага, к тому же, вполне гармонирует с содержанием африканской поэмы: на страницах ее то и дело проходят перед нами слоны, носороги, бегемоты, павианы и прочие исконные обитатели стилизованных лесов Африки. <…> Старый мир рушится, новый рождается в муках десятилетий:

А. Блок, Андрей Белый, Клюев, Есенин откликаются потрясенной душой на глухие подземные раскаты, — какое падение! Какая профанация искусства! И утешительно видеть пример верности и искусству, и себе: в годы мировой бури поэт твердою рукою живописует нам, как Дух Лесов сидит „верхом на огненном слоне“ и предается невинному развлечению:

То благосклонен, то суров. За хвост он треплет рыжих львов.

Обидно было бы за поэта, если бы эти образы чистого искусства таили в себе иносказание, если бы „огненный слон“ вдруг оказался, например, символом революции, а „рыжие львы“ — политическими партиями. Но мы можем быть спокойны: прошлое Н. Гумилёва является ручательством за настоящее и будущее. Десятилетием раньше, в годы первой русской революции, этот — начинавший тогда поэт, верный сладостной мечте, рассказывал в книжке стихов „Романтические цветы“ все о том же, о том, как: