Николай Гумилев

В святоотеческой литературе мы встречаем парадоксальное утверждение фиктивности бытия Древа Познания. «Древо жизни, — пишет Иоанн Златоуст, — находилось среди Рая, как награда; древо познания — как предмет состязания, подвига. Сохранив заповедь относительно этого дерева, ты получаешь награду. И посмотри на дивное дело. Повсюду в Раю цветут всякие деревья, повсюду изобилуют плодамщ только в середине два дерева, как предмет борьбы и упражнения» (Свт. Иоанн Златоуст. О творении мира; цит. по: Иеромонах Серафим (Роуз). Православное святоотеческое понимание книги Бытия. М., 1998. С. 103–104). Таким образом, не в самих «плодах Древа Познания» присутствовали какие-то вредные для человека свойства, но Древо Познания оказывалось некоей абстрактной альтернативой богосозерцания для первых людей — можно было целиком обращать свои силы на общение с Творцом, а можно было уделить хотя бы толику внимания и Древу Познания… В тот миг, когда Древо Познания стало на какое-то время в глазах Евы более интересным, чем Творец, и совершилось собственно грехопадение.

Грехопадение первых людей в раю — отнюдь не «богоборчество», а абсолютная глупость, ничем не оправданная, или, по выражению св. Симеона Нового Богослова, — «акт чистого «самоопределения» человека, но в направлении не должном, по злоупотреблению самовластием» (цит. по: Архиепископ Федор (Поздеевский). Смысл христианского подвига. М., 1995. С. 128). Психологически это можно представить, если представить себе самоубийство из чистого любопытства: «А дай-ка сейчас возьму нож и вскрою вены — что-то будет?» И это действительно был «грех» в полном смысле этого слова: перенос «умного внимания» с воли Творца, установившего заповедь, на личный интерес, весьма мелкий и бессодержательный — праздное любопытство. Крайне характерно здесь то, что запрет на «плоды с древа познания добра и зла», согласно святоотеческому учению о грехопадении, не предполагал неведенье добра и зла (см.: Протоиерей Аиверий Воронов. Догматическое богословие. М., 1994. С. 26).

Первобытные люди в раю знали, что такое зло, но это знание оставалось просто невостребованным в практической деятельности за ненадобностью. Так знание о преступных действиях, перечисленных в Уголовном кодексе, в жизни законопослушного гражданина не претворяется в сами действия (поэтому, кстати, несколько странно выглядят попытки разного рода еретических учений представить соблазнившего прародителей дьявола каким-то «великим просветителем» — скорее книга Бытия дает нам образ растлителя-уголовника, соблазняющего «новичка» испытать «острые ощущения на практике»).

Но, при всей своей нелепости, грехопадение было осуществлено первыми людьми. Это в первую очередь значило, что человек, единственный среди всех тварей «видимого», плотского мира наделенный свободой, создал путем дурацкого применения этой свободы прецедент «безбожного бытия», действия вне воли Божией, сознательно «спрятавшись» от света Божественной Любви («И услышали голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня; и скрылся Адам и жена его от лица Господа между деревьями рая» — Быт. 3: 8). До этого материальный мир, окружавший перволюдей, не мог существовать вне благодатной энергии божественной любви_у ибо не имел самой такой «альтернативной» возможности, так сказать, «не знал», что «от лица Господа» вообще можно скрываться. «Звериного царства» попросту не было: оно не создавалось Богом и было, хотя и помимо разумного желания, по наущению диавола создано человеком. Но «безбожное бытие», как мы уже знаем, есть переход бытия в небытие, т. е. попросту — смерть. Поэтому христианская философия и рассматривает смерть в «нашем», материальном мире как самодеятельное «творение рук человеческих».

Преодолеть это страшное состояние можно было либо отняв у первых людей свободу (но в этом случае ни о какой взаимной любви речи уже идти не может), либо, напротив, предоставив им возможность и далее использовать ее «по произволению своему», в надежде, что по мере накопления горького опыта жизни вне родительского дома, вне рая люди сами свободно откажутся от соблазнов «безбожного бытия» и вновь сконцентрируют все свое внимание на богообщении. Поэтому «проклятие», произнесенное Богом на первых людей, было не столько «проклятием» в прямом смысле этого слова, сколько эмоциональным объяснением, чем будет для них самостоятельное «безбожное» бытие. «Господь, изгнав человека на землю из рая, вселил его на ней прямо рая сладости (Быт. 3: 24), чтоб он, непрестанно обращая взоры к раю и вместе питаясь надеждой возвращения в рай, пребывал в непрестанном плаче покаяния» (Свт. Игнатий (Брянчанинов). Слово о человеке. СПб., 1995. С. 54).

Однако сатана, допущенный человеком до себя, подвигал первых людей на «порочное созерцание» Древа Добра и Зла не для того, чтобы столь легко утратить приобретенную в результате грехопадения власть над людьми. Ложь «человекоубийцы от начала», «ужас древнего соблазна» заключается в том, что, искушая первых людей призраком личной свободы, сатана намеревался подчинить их себе. Человек по природе своей не может находиться в «независимом» состоянии — он может быль либо сыном Бога, либо рабом дьявола. Поэтому, сделав возможным через грехопадение свое «общение» с человеком, сатана сразу затем начал прилагать все усилия, чтобы не допустить восстановления в человеке полноты богообщения. Для этого он всячески отвлекает внимание человека на всевозможные объекты «земной», лежащей вне Бога, жизни. В результате — явился «жизнелюбивый» Каин, целиком погруженный в созидание земного быта и даже жертву Богу приносящий «не поднимая к небу лица», и его «потомки», утратившие вкус к райской жизни и примирившиеся во имя чувственных и интеллектуальных наслаждений даже с самим существованием смерти. Преграда, воздвигнутая человеком между собой и Богом в момент грехопадения, была превращена в земном бытии людей стараниями сатаны в непреодолимую пропасть.

Впрочем, окончательному подчинению «потомков Каина» власти сатаны помешала Крестная Жертва Христа. Именно поэтому даже случайное воспоминание об этой Жертве —

Когда случайно чья-нибудь рука Две жердочки, две травки, два древка Соединит на миг крестообразно, —

вызывает в погрязших в «мирских делах» людях воспоминание о своем подлинном предназначении, открывает им глаза на реальное положение вещей, дает им сознание трагедии Богооставленности, того что «Кто-то нас забыл». И сразу вслед за тем приходит ощущение, что все достижения «земной» культурной деятельности человека — неполноценны и тленны. «Чтобы прийти к Истине, — писал о. Павел Флоренский, — надо отрешиться от самости своей, надо выйти из себя; а это для нас решительно невозможно, ибо мы — плоть. Но, повторяю, как же именно в таком случае ухватиться за Столп Истины? — Не знаем, и знать не можем. Знаем только, что сквозь зияющие трещины человеческого рассудка видна бывает лазурь Вечности. Это непостижимо, но это — так. И знаем, что «Бог Авраама, Исаака, Иакова», а не Бог философов и ученых приходит к нам, приходит к одру ночному, берет нас за руку и ведет так, как мы не могли бы и подумать. […] Сама Триединая Истина делает за нас невозможное для нас. Сама Триипостасная Истина влечет нас к себе» (Свящ. Павел Флоренский. Столп и утверждение Истины. Опыт православной феодицеи в двенадцати письмах // Свящ. Павел Флоренский. Собрание сочинений. В 4 т. Paris, 1989. Т. 4. С. 489).

Вот что стоит за четырнадцатью стихами гумилевского сонета. Понятно теперь, почему юный «ученик символистов» хотя и написал, отдавая дань литературной моде на «богоборчество», бунтарского «Адама», затем тихо выбросил его из состава второго издания «Жемчугов». Знание о подлинной трагедии грехопадения, такой, какой она предстает в «Потомках Каина», стихотворении, полностью обращенном к святоотеческому толкованию Книги Бытия, не может сочетаться с разного рода популярными версиями на библейские темы. И хотя все симпатии Гумилева в 1906–1909 гг. на стороне декадентов-символистов в их по-человечески понятных попытках «индивидуалистического» оправдания «богоборческих дерзаний» прародителей, подлинно воцерковленное сознание не могло не опознать здесь ту наивную простоту, которая, согласно народной мудрости, оказывается «хуже воровства».

Гумилев, даже и в «бунтарские годы», не мог изжить в себе трагическое обаяние подлинной православной антропологии!

Поэтому далеко не случайно, что среди «адамистических» стихотворений «Жемчугов» с «Потомками Каина» соседствует не только богоборческий «Адам» — знак несомненного духовного и интеллектуального падения юного автора, но и поэма «Сон Адама» — жемчужина раннего творчества Гумилева.

Очевидно, поводом к написанию этой поэмы явилось известное стихотворение «учителя» юного Гумилева В. Я. Брюсова «Хвала человеку» (1906), — по крайней мере в обоих текстах мы не можем не заметить почти буквальные совпадения. Брюсов прославляет неустанную творческую деятельность человека на земле:

Камни, ветер, воду, пламя Ты смирил своей уздой, Взвил ликующее знамя Прямо в купол голубой. Вечно властен, вечно молод, В странах Сумрака и Льда Петь заставил вещий молот, Залил блеском города. Сквозь пустыню и над бездной Ты провел свои пути, Чтоб нервущейся, железной Нитью землю оплести. В древних вольных Океанах, Где играли лишь киты, На стальных левиафанах Пробежал державно ты.

Точно такое же «одическое» восхваление человека-созидателя мы видим и в поэме Гумилева:

На бурный поток наложил он узду, Бессонною мыслью постиг равновесье, Как ястреб, врезается он в поднебесье, У косной земли отнимает руду. Покорны и тихи хранят ему книги Напевы поэтов и тайны религий. […] Он любит забавы опасной игры — Искать в океанах безвестные страны, Ступать безрассудно на волчьи поляны И видеть равнины с высокой горы, Где с узких тропинок срываются козы И душные, красные клонятся розы. Он любит и скрежет стального резца, Дробящего глыбистый мрамор для статуй, И девственный холод зари розоватой, И нежный овал молодого лица, Когда на холсте под ударами кисти Ложатся они и светлей и лучистей.