Никон

— Не расстригли! — сказал им Аввакум и засмеялся.

Его куда-то повели, а он через плечо, до боли выворачивая голову, взглядывал на купола Благовещенского.

Не расстригли.

22

Привели в Сибирский приказ.

Одна за другой отворялись двери, и наконец Аввакум очутился перед большим седым человеком, с тяжелой головой, с тяжелым телом и в тяжелой на вид шубе.

Вдруг эта глыба тяжести поглядела на Аввакума глазами синими, как ленок. То был знаменитый Третьяк Башмаков, заправила сибирских дел.

— Не расстригли, и слава богу, — сказал Башмаков. — В Сибири церквей довольно, а люди и там живут… Садись, будет тебе допрос по всем статьям.

Аввакум сел на лавку.

— Как зовут, какого звания, сколько лет, сколько детей?..

— Зовут Авва… — начал Аввакум, и вдруг какая-то лютая горечь подкатила к горлу, перехватив дыхание.

— Квасу! — приказал дьяк, и проворный подьячий поднес протопопу полную кружку.

Аввакум отпил глоток и, только теперь почувствовав жажду, осушил кружку до дна.

Допрос был короток и нестрашен.

Третьяк Башмаков сам проглядел написанное писарем, дал прочесть Аввакуму.

— Все равно?

— Да будто бы.

— Мешкать в твоем деле никак нельзя. Никон может и спохватиться, что выпустил тебя в здравии и без ущемления, — сказал Третьяк Башмаков. — Завтра бумаги перебелят. Семнадцатого — в путь.

Аввакум согласно кивал головой, и дьяк, замолчав, поглядел на него строго, но и сокрушенно.

— Что же не спросишь, как далеко тебе ехать?

— Так ведь все равно далеко!

Башмаков засмеялся.

— Сибирь — это и Нижнеколымск! Туда дорога немереная. И Якутск — туда водой и посуху верст будет тысяч семь, а то и все десять.

— Мне в Якутск? — спросил Аввакум.

— В Тобольск, под начало архиепископа Симеона.

— А до Тобольска сколько?

— Три тыщи верст. — Башмаков подал Аввакуму черновик проезжей грамоты.

Ехать надо было через Переславль-Залесский и Ярославль в Вологду. Из Вологды водой в Тотьму, Устюг Великий, Соль-Вычегодскую. И далее Кайгород, Соль-Камская, Верхотурье, Туринский острог, Тюмень и, наконец, Тобольск.

— Ступай домой, собирайся! — сказал Башмаков.

Аввакум встал, оглянулся.

— Так вот и идти?

— А как же еще?

Аввакум виновато улыбнулся:

— Привык на цепи ходить да с провожатыми.

— Ступай да помалкивай больше, чтоб вдруг еще какой перемены в жизни твоей не случилось, — сказал сердито Третьяк Башмаков. — Телеги к дому твоему через день с утра будут. Две телеги.

И вытащил из мешочка горсть ефимков.

— Возьми, протопоп! Дорога у тебя дальняя. И не поминай нас лихом. Сибирь — место для жизни пригодное.

23

Последние шагов двадцать Аввакум не шел — бежал. В сенях перевел дух, перекрестился, вошел.

Зыбка. Под зыбкой прикорнула, сидя на чурбачке, Агриппина. Анастасия Марковна спала на постели. В ногах у нее Прокопка. Послеобеденный сон. Иван где-то ходит…

Аввакум растерялся: так не хотелось будить родных, драгоценных ему людей. Он снял обувь и, ступая на носки, пошел к лавке, чтоб сесть и подождать пробуждения домашних. Но не стерпел, шагнул к зыбке поглядеть на младшего сыночка.

Такая капелька была перед ним!

Живая. Родная. И даже с ресничками.

— Петрович! — услышал он.

Вздрогнул. Поднял глаза. Из постели на него смотрела Анастасия Марковна.

Он закивал ей головой, улыбаясь.

— Отпустили?

Он опять закивал головой, не решаясь сразу объявить обо всем.

— Ну что же ты стоишь? Поди же ко мне.

Он обошел зыбку, встал на колени у постели, поцеловал жену в лоб, в губы.

— Слава богу! Слава богу! — шептала Анастасия Марковна.

Он все кивал головой, а потом сразу сказал:

— Отсылают нас отсюда.

— Да ведь это и хорошо. От мучителей — с глаз долой.

— Марковна! В Сибирь нас отсылают.

— И ладно. Лишь бы с тобой.

Он смотрел в ее сияющее счастьем лицо и, прижав руки к груди, поклонился ей.

— Богородица, слава тебе, что дала мне такую жену.

Анастасия Марковна поднялась. Лицо у нее было белое-белое. Ее пошатывало.

— Не оправилась еще? — испугался Аввакум.

— Крови много вышло! Да ты не смотри на меня. Я скоро поправлюсь.

— Марковна! — оторопел Аввакум. — Ехать-то нам — завтра!

— Пусть завтра, — легко согласилась Анастасия Марковна.

Проснулся, заверещал маленький.

— Окрестили?

— Окрестили. Корнилием назвали. Все по-твоему.

— Батюшка! — раскрыв глаза, удивилась Агриппина.

— Батюшка! — завопил Прокопка, спрыгивая с постели.

— Ваня-то где у вас?

Аввакум сгреб Агриппинку с Прокопкой и то гладил им головки, то отирал свои слезы.

— Ваня дровишек пошел пособирать, — сказала Анастасия Марковна. — Много ведь дерева валяется зря.

— Не пригодятся теперь дровишки. — Аввакум оглядел избу. — А ведь ничего-то не нажили мы с тобой, Марковна. Всей поклажи два узла да детишки.

— Вот и хорошо! Жалеть больно не о чем. Бог, Петрович, лучше нас знает, что да к чему.

— Это верно, — согласился Аввакум, — мы и про завтра ничего сказать не умеем, а у Бога и что через год будет записано, и через десять лет, и на каждый день, на каждый час для всякого, кто с душою рожден.

— Ваня придет, за братьями твоими надо послать.

— Бывали они у тебя? — спросил Аввакум настороженно.

— Затемно приходили. Деньжонок один раз принесли, у самих тоже ведь негусто. Хлебца два раза. Евфимий требуху и половину гуся.

— Всего-то не донес. Тяжелый, видно, был гусь.

— Не греши ты на братьев, — попросила Анастасия Марковна. — Страшное нынче время. Не только за подачку, за доброе слово наказать могут.

24