Никон
Шрифт:
С любовью, своей рукой писал царь роспись жалованья из запасов дворца — Бутурлину, Олферьеву и Лопухину. Пусть и сами едят-пьют и угощают на славу.
Боярину Василию Васильевичу государь определил следующее жалованье: десять ведер меду вишневого, восемь меду малинового, восемь ведер меду вешнего, десять — боярского, двенадцать — обарного. Рыбы: две спины да четыре прута да две теши белужьи, две спины да шесть прутов осестриных, шестнадцать лососей и семь четей крупчатой муки. Окольничему и думному дьяку полагалось все то же, но с убавкой. Вишневого меду, например, окольничему дадено не
9 октября великое посольство отправилось из Москвы на Украину.
23 октября в Успенском соборе царь Алексей Михайлович объявил польскому королю войну. Сойдя с царского места, встал на алтаре перед прихожанами и сказал:
— Мы, великий государь, положа упование на Бога и на Пресвятую Богородицу и на московских чудотворцев, посоветовавшись с отцом своим, с великим государем святейшим Никоном патриархом, со всем священным собором и с вами, боярами, окольничими и думными людьми, приговорили и изволили идти на недруга своего, польского короля.
В те же самые поры две телеги плыли по осенней, расползающейся от дождей дороге, все на север, на север. И нельзя было сидящим в тех телегах переждать ненастья, потому что не своей охотой отправились они в тот несносный путь.
— Не растрясло ли? — спрашивал Аввакум Анастасию Марковну, и она отвечала, прикрывая ладонью грудь и припавшего к груди младенца Корнилия:
— Оно хоть и растрясло, но терпеть можно.
— Потерпи, — просил Аввакум, — скоро уж и Вологда, а там — водою. По воде езда тихая.
Глава 8
На сухом, добела вымытом, выскобленном полу бабка Лесовуха разложила собранные за лето травы, и такое душистое, такое легкое лето вернулось в избу, что Енафа показалась себе ласточкой, изба, как в хороводе, поплыла посуху, как по морю.
Глаза у Лесовухи светились доброй насмешкой. Она складывала травы в пучки, и, глядя на нее, точь-в-точь повторяла урок Енафа.
— Любви да уму люди от людей набираются, — поучала Лесовуха, — так и травы. Друг к другу льнут, друг другу силы прибавляют. Только знать надо, какая трава траве сподвижница, а какая лютая соперница. Сложишь не так, сами себя изничтожат. Вот гляди-ка: мачехино лицо. Напарь ее в закупоренном горшке, и будет тебе лучшее лекарство от болей в сердце. Натощак пьют.
Сухая ладная рука старой ворожеи поднялась над разнотравьем и тотчас нашла, что было нужно.
— Гляди-ка, молодица, гляди! Может, больше и не увидишь никогда. Трава эта — редкий гость в наших лесах. Говорили мне, растет она при океяне. А имя ее — царь во травах. Об этой травке сказано: во всяких ремеслах поищет тя Бог! Торговцу хороша. Листья-то, гляди, как денежки. У нас она вырастает, может, раз в сто лет, на сильных раменских местах. Гляди, корень-то, как воск, светел.
Положила травку в кожаный мешочек, мешочек на шею. И опять за дело.
— Что-то Саввы долго нет, — вздохнула Енафа.
— Дело, знать, держит.
— Да уж третий день.
— А ты жди да помалкивай. Так-то скорей будет. — И выловила снова чудесную травку. — Росница.
Растет на моховых болотах. Отваром ее язвы от змеиного укуса лечат. Видишь, с цветами надо рвать. Цветы беленькие, а листья и корни красноватые. К середине стебель зеленый. Приметная трава. С ней знаешь что хорошо? С ней рыба ловится. Можно невод ею окурить, а можно растереть и завернуть в тряпицу. Рыба сама в такой невод идет.Голова у Енафы покруживалась, в глазах вспыхивали яркие звездочки, и Лесовуха, глянув ей в лицо, сказала:
— У меня на озере две верши стоят. Проверь.
Енафа послушно взяла корзину для рыбы и отправилась на озеро.
Воздух был холоден и чист. На озере ни морщинки. Енафа ступила в долбленку, и все озеро закачалось, не ломая чистого своего зеркала.
Енафа посмотрела на отражение: вон какой живот! Да и чего ж ему не быть — пора. Хорошо, Лесовуха рядом. Савва хоть и проворный, а все ж при женщине рожать спокойнее.
Немые братья, устроив молодых, ушли к людям. Савва как-то объяснился с ними по-своему и сказал, что братья на Соловки подались, исполняя обещание Богу.
Толкаясь шестом, Енафа повела долбленку к острову, заросшему тощими деревцами, как щетиной. Здесь, среди осоки, и ставила Лесовуха верши.
Енафа, как почуяла себя тяжелой, сделалась пугливой. В лес одна не шла и в избе одна на ночь не оставалась. Боялась лешего увидеть или домового.
Вот и отвел Савва жену к Лесовухе. В Рыженькую ему занадобилось, а пошто — не сказал.
Первая верша, видно, зацепилась за корягу. Пришлось Енафе туда-сюда ее дергать. Вытянула — боже ты мой! Словно вершу силком рыбой набивали. Карпы, караси, белые, золотые. Кое-как перевалила вершу через борт, вытряхнула на дно лодки.
Другая верша подалась легко, и хоть бы рыбка в ней.
Обе верши поставила на свои места, поплыла к берегу.
Озеро было черное, как глаза ведуньи. Но Енафа не приметила в нем недоброе, а вот печали — безмерно. Минуло красное лето! Впереди непролазь, а там — снег и сон всей земли.
Енафа потрогала рукой живот. Улыбнулась. И увидала цветок! Белый, с золотой чашечкой в середине, а на дне той чашечки алая капля, как в яйце зародыш.
Засмотрелась Енафа на цветок, а лодочка мимо скользит. Енафа успела шест другой рукой перехватить, левую опустила в воду и коснулась-таки белых лепестков. А они — теплые!
Вода ледяная, воздух бодрый, а в цветке словно кровь играет.
За три раза Енафа рыбу перенесла в избу. Лесовуха ничуть тому не удивилась.
— Травку-то приметила?
— Какую?
— Росницу. Показывала тебе давеча.
— Не видела, матушка.
— Глаза-то человеку дадены, чтоб глядеть, — сурово сказала Лесовуха. — Вот тебе урок. Одна верша была без начинки — в ней и нет ничего, а другая с ресницей. — Снова показала цветок. — Вот он каков! Ты так гляди, чтоб во всю жизнь не запамятовать. Таких, как я, может, и не осталось уже на белом свете. Всех извели. А без нас люди забудут сильную траву. Прока не ведая, за одну красоту повыдергают да и переведут. Уже и ныне за сильной травкой ноги бьешь-бьешь… Помяты леса, потоптаны. Сильная трава на свободе любит расти, чтоб за сорок верст от нее человечьего духа не было!