Никто

По улице идет собака,

За ней Буренин тих и мил.

Городовой! Смотри, однако,

Чтоб он ее не укусил!

(Громко хохочет).

Маковский.
– - А по мне, не только Буренин у вас отличается буйным нравом. Вы вчера в вашей редакции так гуляли, что тебя самого забрали в участок.

Беляев.
– - Участок? Вздор! Мы газетчики, народ суматошный! Погуляли маленько, куда ж без этого! Съездили к цыганам, послушали хор, а потом при свете луны дурачились, как гимназисты после выпуска. Но набежали околоточные и finite la comedia. А вас, сударь (обращается к Анненскому) греки интересуют как театрала, любите смотреть постановки?

Анненский.
– - Театральные подмостки меня не столь увлекают, как переводы пьес Еврипида. Мне интереснее умственные усилия -- подбор слов и образов. Ежели говорить коротко -- литературное творчество, и ваш покорный слуга перевел уже три пьесы. Спектакли сами по себе не вызывают у меня интереса. Я как пекарь пеку пироги, а кто их съест мне без разницы.

Беляев.
– - Пекарь, пекарь! Это вы хорошо придумали. Я намерен это использовать в каком-нибудь опусе о театре.

Маковский (Анненскому).
– - Я говорил Юрию, что вы еще пишете стихи, и весьма недурные. Очень, надо сказать, свежо!

Анненский.– - Да, балуюсь понемногу, пишу для узкого круга. Впрочем, если Сергей Константинович напечатает в журнале...

Маковский.
– - С радостью Иннокентий Федорович, всенепременно! Я вам обещаю, что один из ваших трилистников будет в первом же номере. А во втором, полагаю, дадим целый печатный лист, эдак страниц пять -- шесть. Вот так-то!

Анненский (смущенно).
– - Неужели так много? Не переоцениваете ли вы меня, дорогой Сергей Константинович? Печататься вместе с такими корифеями как Бальмонт, Сологуб, Брюсов. Боюсь, что сравнение может быть не в мою пользу.

Маковский.– - Нет-нет, не скромничайте Иннокентий Федорович! Позвольте лучше читателям судить о ваших стихах. Кстати, как вам место нашей редакции? Не правда ли удачно мы сняли там помещения?

Анненский.– - Очень удобно добираться -- Мойка недалеко от Невского проспекта.

Беляев.
– - К тому же в доме ресторан "Данон", а в нем такие устрицы, скажу я вам, господа! Устрицы и Шабли, это божественно! Одним словом, есть, где отметить литературные успехи.

Маковский (выразительно посмотрев на Беляева).
– - Юра, умерь-ка свой пыл, а то, чего доброго, Иннокентий Федорович испугается якшаться с такими башибузуками.

Беляев.– - А что? Мы люди творческие и Иннокентий Федорович, если поэт, то понимает. И вообще, господа, поедем-ка на обед в ресторан! В голове сплошной бедлам и хаос. Поедем, право, выпьем за знакомство! А то Маллармэ, да Маллармэ, а об водке -- ни полслова.

Открывается дверь, входит Берестов .

Берестов.
– - Ваше превосходительство, срочно начальник Департамента просит. Что-то касательно вашей инспекции в Псков.

Анненский.– - Господа, я вас оставлю ненадолго.

Уходит с секретарем.

Маковский.– - Юра, держи себя в руках. Нельзя так разговаривать с Анненским -- он же "Ваше превосходительство" всё-таки.

Беляев.– - Занятный старикан. Держится так прямо, словно аршин проглотил, я бы не смог.

Выпрямляет спину, пытается сидеть прямо.

Уф! Нет, устал!

Маковский.
– - С чего ты взял, что Анненский старик? Ему немногим больше пятидесяти.

Беляев.
– - Серж, старики все, кто старше меня! Это не я говорю, так Буренин говорил, когда сам был молодым. Грубо? Отчасти! Не зря его обозвали бесцеремонным циником.

Маковский (улыбается).
– - Удивительно, что ты меня еще не записал в старики! Кстати, сегодня в редакцию заходила Лиля Дмитриева, ты вроде её знаешь. Приносила стихи.

Беляев.
– - Видал её как-то, но не представлен. Впрочем, девица не в моём вкусе.

Маковский.– - Хоть эта! Ведь ты волочишься за кем попало!

Беляев.
– - Что поделать? Женщины моё проклятие, мой крест! Знаешь, как щекочут нервы ночные визиты к замужним дамам, когда мужья отдыхают в соседней комнате? Чувства обостряются, голова плывет, словно понюхал кокаин или выпил настой из лекарственных трав Бадмаева. Потом жаркие объятия, расставание на заре. Они мои музы...

Маковский.– - Газетные музы. Опять же, хороший источник сплетен.

Беляев.– - Должен же я извлекать выгоду. Однако вернемся к Дмитриевой. На меня эта особа тоже не произвела должного впечатления, ни внешними формами, так сказать, ни стихами. Но знаешь, Серж, многие мои знакомые находят её весьма эротичной, флюиды и всякое такое.

Маковский.– - Уж не Гюнтер ли на неё глаз положил? Или Потемкин? А может Гумилев? Мальчишкам свойственны увлечения. Нет, нет, уволь! Стихи её весьма посредственные, да и сама...

Беляев.
– - Бабы такие стервы, я тебе скажу. А поэтессы в особенности! Был у меня роман с одной чахоточной барышней, возомнившей, что она несомненный талант. Как я с ней намучился, одному богу известно! Пристала, чтобы её опусы печатали в нашей газете, а Суворин -- ты знаешь, его так запросто не уломать, кремень! В ответ слёзы, истерики, крики. Представь моё положение! Она хлестала вино наравне со мною. Бр-р! Нет, уволь, лучше уж в бордель! Однако, что мы все о них, о бабах?

Маковский.
– - Действительно, ну их! Знаешь, Юра, я иногда думаю, отчего ваш брат репортер на идет в Думу? Вы же речисты, прожжённые циники, никто не сравниться с вами знанием жизни. Лично у меня сложилось мнение, что нынешняя третья Дума -- прибежище неудачников-адвокатов.

Беляев.
– - Оттого и не идем, Серж, что мы, газетчики, жизнь знаем. И потом, триста пятьдесят рубликов в месяц не такое уж большое жалованье -- чуть выше полковника. Хороший капитал там не составишь! Я на своих статьях больше зарабатываю, нам Суворин платит построчно. Кстати, об Анненском. Ты говорил, что он еще преподает античную литературу на женских курсах.