Ночь пяти стихий

— Да. Но пусть тебя это не беспокоит. Души, которые связывает любовь, привязанность, ненависть, имеют обыкновения встречаться вновь и вновь в последующих воплощениях… Больше не зови. Ты узнаешь момент, когда уходить.

Фигура начала растворяться. Зеркала тускнеть. Изображения отдаляться, И вскоре, Хакмас видел в них только свое отражение…

РУСЬ. СГОВОР

— А ты уверен, что это поможет? — спросил губной староста, уныло теребя длинный ус.

— А почему бы не попробовать, — сказал воевода. — Мы же указом своим, немалые деньги предлагаем тем, кто окажет содействие в поимке шайки Романа Окаянного. Да еще тем его молодчикам, кто придет сам, в грехах покается и поможет нам, прощение обещаем.

— Эх, с разбойниками договор держать, право, грешно. С ними только каленым железом вести разговор можно.

— Где же те, с кем ты железом говорить хочешь? — усмехнулся воевода. Он взял и стал с любовью разглядывать бумагу со своим указом, зачитанным еще вчера в городе.

— Тоже верно, — согласился губной староста, но в его голосе были нотки недовольства.

В дверь постучали, и вошел слегка развязный, но не забывающий исправно кланяться и подлизываться грубой лестью воеводин дьяк Алексашка.

— Воевода, к тебе кабатчик Иосиф просится. Говорит, по делу невиданной важности. А об чем речь держать хочет — не говорит.

— Ох, — губной староста встал и лениво потянулся. — Пойду-ка я, пожалуй. Знаю я этого прохиндея. Все важные и срочные дела у него, это когда ему медный грош не доплатят. За копейку душу вытрясет, до самого Государя дойдет.

— Подожди, мне с ним в одиночку, думаешь, охота говорить? Такой надоедливый. Ежели зазря побеспокоил — устрою я ему, чтоб впредь неповадно было.

— Ладно уж, — вздохнул губной староста, усаживаясь на лавку.

— Алексашка, зови Иосифа, — повелел воевода, садясь на свое начальственное, обитое зеленой парчой кресло.

Кабатчик был какой-то взъерошенный и перепуганный. Забежал в помещение приказной избы, без разговоров упал на колени и начал истово бить поклоны.

— Ты чего это? — спросил удивленный воевода. — Встань-ка, не перед алтарем.

— Выслушай, отец родной. И не казни, а милуй. Хромой Иосиф поднялся, отряхнул на коленях латаные-перелатаные штаны. Несмотря на свои богатства, он всегда ходил в бедной одежде. И не столько из-за скупости — уж даже при ней на хорошую одежду он деньгу бы отстегнул. Просто привык вечно прибедняться, а то и вызывать жалость своим затрапезным внешним видом. Внимательный наблюдатель, присмотревшись в сей момент к нему, увидел бы, что на хитрой морде стоящего на коленях человека страха нет и в помине и что он подобно ярмарочному скомороху старательно изображает страх и благоговение перед двумя властьпридержащими.

— Ну говори, чего там, — недовольно произнес воевода.

— Дело важное. С глазу бы на глаз. Пущай Алексашка уйдет.

— Ты что же, человеку моему не доверяешь? — сурово нахмурился воевода.

— Доверяю, как не доверять. Очень даже людям твоим я доверяю, поэтому даже пою их бесплатно. Но уж слишком разговор важный и для лишних ушей не предназначенный.

— Ладно, Алексашка, ну-ка выдь отсюда. Узнаю, что подслушиваешь, все уши оборву — живо башка твоя на огурец станет похожа.

— Да как можно подслушивать, — глядя на воеводу наивно и честно, воскликнул дьяк и тут же удалился, плотно и аккуратно прикрыв дверь.

— Ну говори, — приказал воевода.

— Значит, так, — начал кабатчик, но губной староста жестом остановил его, на цыпочках подобрался к двери и врезал по ней ногой. Послышался стук, потом вопль боли. В проходе сидел дьяк, держась за лоб.

— Ну все, пороть тебя будем, — устало покачал головой воевода.

— Да я ж ничего… Я случайно…

— Брысь отседова, поганец!

После того как разбирательства с Алексашкой были завершены и в помещении остались лишь трое, кабатчик заявил:

— Поговаривают, что в указе своем ты, воевода, деньгу пообещал тому, кто разбойников поможет изловить.

— Ну, пообещал.

— Денежки-то мне очень кстати пришлись бы. Как раз решил кабак свой подновить, да, может быть, избу хорошую, со светелкой, справить.

— Ты чего мелешь?

Иосиф, примостившийся было скромно на краешке лавки и покорно теребящий дырявую шапку, вдруг опять свалился на колени и со стуком ударился пару раз головой об пол.

— Человек я маленький… Застращали, опутали, как бедную муху паутиной. Если бы эти гады болотные жизни меня не обещали лишить, разве я…

— Да говори ты толком! — раздраженно ударил себя по колену воевода.

Иосиф встал, снова аккуратно отряхнул штаны и ровным серьезным тоном произнес:

— Про разбойников мне кое-что известно. Они меня, неразумного, так запугали, что думали — я их теперь со всеми потрохами. А я чего? Не по доброй воле помогал им. Клянусь, и в мыслях не было делам их черным содействовать. А хотел я токма планы их наиподлейшие выведать и тебе, воевода, передать.

— Ах ты, Иуда искариотская, — развел руками губной староста. — Так ты, оказывается, из разбойников будешь! А я-то думал — кто же злодеям помощь в городе оказывает? А он вот, нате… Так тебя ж пытать надо. На дыбу. Или кнутом из воловьей кожи бить. И на кол потом. Иль утопить. Ну, Иосиф…

— Никак нет, не надо меня топить. Вон, воеводин указ имеется. Меня за то, что я ватагу эту изловить помогу, еще надлежит деньгой пожаловать да забесплатно грехи мои отпустить. Так ведь, воевода?

— Это если действительно поможешь, — ухмыльнулся хитро воевода. — А ежели не поможешь — так я тебе такую отменную казнь удумаю.

— Помогу я вам. Как не помочь. Сейчас ярмарка к концу подошла, большой обоз на Москву ожидается. Разбойники все выпытывали у меня, что за обоз, когда и по какой дороге он направляется. Хотят засаду устроить. Ведь добра там!.. А мне лишь копейки с этого обоза и пообещали. Ох, разбойники они и есть разбойники.

— Ага, — кивнул губной староста. — Так они тебе, продажная твоя душонка, недоплатили.. Ты решил, что с государевой казны поболе поимеешь. Эх, жаль — железо и огонь так и плачут по тебе.