Ночь с Ангелом
Шрифт:
Из-за этого он чуть не опоздал на дневной спектакль для детей военнослужащих и советских гражданских специалистов различного профиля.
Когда же он еле-еле приволокся в закулисье Дома офицеров, старый актер, игравший в спектакле «Семья» отца молодого Ленина, увидел Лешку, охнул и завистливо сказал ему на ухо:
— Укатали сивку крутые горки. Ты сейчас похож не на молоденького Володю Ульянова, будущего вождя мировой революции, а на сильно потасканного Раскольникова, аккурат после того как он тяпнул топором старуху-процентщицу…
И еще одно воспоминание…
Вряд
Может быть, если попытаться собрать мозаику мелких обид и унижений в единую анекдотическую и неприглядную картинку, возникшую еще в Пскове при оформлении труппы театра на выезд за границу, — так отыскался бы мало-мальски вразумительный ответ на это бездарное Лешкино решение?..
Да нет. Вряд ли. Тогда парткомо-райкомовские выездные комиссии воспринимались как данность, как некая обязательная и противненькая микстура, после принятия которой может наступить и облегчение. Сиречь — выезд за рубеж.
Или эта же микстура с равным успехом могла и прикончить субъекта, пожелавшего хоть ненадолго, за свои кровные, выехать за пределы Союза…
А может быть, Лешкиному поступку в какой-то мере способствовал разговор «молодого Володи Ульянова» со своим «старшим братом Александром» за кулисами Дома офицеров уже здесь, в Германской Демократической Республике, перед самым началом спектакля по пьесе «Семья»?
Это произошло после второй ночи, проведенной Лешкой в постели Юты Кнаппе, а не в чистенькой, вылизанной казарме, которую командование советского танкового корпуса предоставило для жилья товарищам артистам.
Перед спектаклем к Лешке Самошникову — «Володе Ульянову» подошел его коллега, изображавший «Александра — старшего брата будущего вождя», отвел Лешку в темный уголок и, дыша на него перегаром вчерашнего банкетика с товарищами офицерами, тихо сказал:
— Старичок, между нами… Когда мы выезжали из Пскова, один человечек… ну, сам понимаешь… ОТТУДА. Попросил меня вести дневничок наших гастролей за границей. То есть кто с кем куда ходил, что говорил… Ну и так далее. Сам понимаешь. Как бы ты поступил на моем месте?
— Не знаю, — соврал Лешка и для убедительности пожал плечами. — Понятия не имею.
— А я ему сказал: извините меня, пожалуйста, я очень уважаю вашу работу и очень хорошо даже понимаю, как она необходима для всего нашего народа, но вы, дорогой товарищ, обратились не по адресу. Я — артист, говорю, и я служу нашему советскому театру, искусству, наконец! И предложение ваше принять не могу. Как говорится, богу — богово, кесарю — кесарево…
Лешка не верил ни одному слову «брата Александра».
В любом театрике небольшого города все всё про всех всегда знают. Кто просто наушничает главному режиссеру, а кто и помогает охранять целомудренность всей страны. Так сказать, ее «государственную безопасность».
Внутри театра обе категории вычислялись до обидного просто: распределение ролей, категорий, ставок и квартир при почти полном несоответствии уровня способностей индивидуума получаемым им благам.
И если
над кланом «наушников» можно было и подхихикивать почти вслух, то клан «государственников» был неприкасаем. Тут хихикать было просто опасно!— А он что? — как писали раньше в детской литературе, «с хитроватым прищуром спросил молодой Володя Ульянов». Он же — Лешка Самошников.
Но «старший брат Александр Ульянов», как известно, исторически казненный, не уловил иронии в голосе младшего брата. Уж слишком серьезное поручение выполнял он сейчас. Вопреки заверениям, что «предложение человека ОТТУДА принять он не смог». Смог. И принял с трепетом и благодарностью за доверие. И Лешка об этом прекрасно знал. Отсюда и «хитроватый прищур».
— А что он? — горделиво произнес «брат Александр». — А ничего. Я, говорит, очень уважаю вашу принципиальную позицию. Тогда у меня к вам будет одна-единственная просьба. Тут уж не в службу, а в дружбу. Причем в дружбу не со мной, говорит, а с вашим коллегой — артистом Самошниковым. Который у вас в «Семье» молодого Ленина играет…
— Ну да?.. — слегка перетрусил Лешка.
— Вот тебе и «ну да»… А дальше, сукин кот, заявляет следующее… Как нам стало известно, говорит, Алексей Сергеевич Самошников наполовину… Леха, ты извини, но это его слова. Вроде бы ты наполовину еврей…
— Да. Я этого никогда и не скрывал, — сказал молодой Лешка — Ленин. — А что такого?
— А то… — туманно ответил «брат Александр». — Что здесь в Германии, даже в ГэДээРе, очень сильная антисоветская еврейская община, которая может попытаться выйти с тобой на контакт…
— Я-то им зачем?! Как говорит мой дедушка, «я здесь вообще при п…е кувшинчик», — удивился «молодой Ленин».
— Ты даже не понимаешь, насколько это все серьезно! — огорчился «брат Александр». — Вот, например, где ты пропадал последние две ночи?
— Немецкую барышню трахал, — честно ответил Лешка.
— Еврейка?
— Не думаю. Не похоже. По-моему, нормальная хорошенькая давалка нашего демократического соцлагеря.
Тут Лешке показалось, что такого скупого определения Юта Кнаппе не заслуживает, и он с удовольствием добавил:
— Но как «исполнитель» она, скажу я тебе, брат мой, — богиня!!! Я такого еще не встречал.
— Ох, Леха… — с наигранным сочувствием и плохо скрытой завистью вздохнул «брат Александр». — Напрасно ты это.
— Да ладно тебе причитать, — досадливо прервал его Лешка. — Хватит.
— Нет, не хватит! — «Брат Александр» жестко понизил голос. — Ты находишься за границей и изволь…
Тут Лешка и перестал себя сдерживать. Просто сил не хватило.
— Пошел ты, знаешь куда?! Какая «заграница»?! Где ты эту «заграницу» увидел? За бетонным забором? За колючей проволокой?! Что ты мелешь?.. В зрительном зале наше офицерье полупьяное, солдатики дрыхнут… Спим в казармах, жрем в войсковых столовках… В военторговскую лавку зайти стыдно — пфеннига за душой нету! Артисты приехали… Спектакли шефские! Кто их выдумал, блядь?! К девке иду — на бутылку вина не наскрести, цветочков купить не на что! Артисты называется… вашу в душу, в бога мать! Тебя самого не тошнит от всего этого?