Ночной карнавал
Шрифт:
А нож?! Вот он, нож!
Я не слабак! Я силен! Я обнажен перед тобою!
Я раздвинула ноги пуще. Проникни в меня вот так, через сеть. Нельзя ждать желанью; изольюсь прежде времени. Нет! Упорен я, окреп в битвах я. Неужто на поле любовной битвы посрамлюсь?!
Он, совершенно нагой, со вздыбленным оружьем, побеждавшим женщин на ложах, и завоеванных и сдавшихся без боя, лихорадочно шарил руками по узлам и сочлененьям сети, ища слабинку, тонкое, слабо вывязанное местечко, где стоит лишь нажать посильнее… Я согнула ноги в коленях, обнажая перед возлюбленным тайную пещеру свою. Там жемчуг, не на нитях сети. Там. Внутри. Возьми. Обласкай ладонью. Приблизь щеку. Ткни в него носом, как щенок. Лижи языком. Это твоя драгоценность, коей жалую тебя, сверкающий воин мой. Ты дослужишься до генерала, знаю.
Он склонился, жадно, прикусывая и всасывая нежную кожу,
— Гришка!.. Аматер мой… Разве ты не в силах порвать сеть?.. Награжу тебя щедро, если…
Он рьяно рванул. Напрасно. Прочные нити. Белугу можно поймать. Мешок бьющихся в неистовстве сигов из реки вытянуть. Где твоя сила, Григорий Орлов?!
— О, какая ты скользкая внутри, Царица моя… как масло струишься… и я впиваю тебя губами, ощущаю ртом и языком… ты как мед… а сеть, сеть твоя мне надоела… сейчас… вот уже…
Последнее, страшное напряженье. Мышцы бугрятся. Булыжниками, валунами встает и перекатывается спина. Я сомкнула руки у него на спине. Богатырь. И не может. Усмешка жжет мои губы. Оружье его исходит соком и солью. Это тайный плач мужской; они всегда так плачут, когда не могут до женщины досягнуть. А Адам тоже так плакал… из-за Евы, там, в Едеме?.. Она не была столь капризной… на выдумки не была таково хитра, как я… Она сразу, без обиняков, разлеглась на Райской травке перед муженьком: вот все прелести мои, и они твои… А тут… борьбы желаю!.. Препоны ставлю!.. На крепость, что ль, я проверяю их?!..
— Проклятая сеть!
И я не выдерживаю. И я хватаю с итальянского столика нож и сама, весело взблеснув молнией лезвия, одним махом режу туго сплетенные черные нити.
Прочь, дьявольская преграда! Он судорожно, смеясь и захлебываясь в шепоте любви, выпрастывает меня из противных пут, и мы жадно, ненасытно приникаем друг к другу — таково я заскучал по тебе, Царица… и я по тебе, безумный Воитель мой…
Объятие; что есть оно в мире? Мы обнимаемся, и животом я чувствую его вскинутое вверх острие. Гришка подвигается так, чтобы копье врезалось в меня, а я отодвигаюсь, медлю. Я хочу ему показать, кто тут из нас Владыка. Я Царица. Я властелинша. Я издаю законы, и я же диктую в любви. Он тяжело дышит. Глаза его заволакивает пелена.
— Ты мучаешь меня, — шепчет он.
Помучаю еще. Склоняюсь… нахожу ртом навершие копья, слизываю соленую, терпкую влагу, сочащуюся из отверстия жизни. Моисей источил из скалы воду в пустыне; я велика, если источаю из мужеских скал неиссякаемый поток радостных слез.
— О, радость моя… о, Царица моя… не дай мне обидеть тебя… не…
Речь его, бессвязная и рвущаяся, как листва на ветру, обрывается, и Царскую опочивальню заполняет нескончаемый, неистовый стон наслажденья, а мой рот — бесконечный поток морской пены, сладкой, полынной, остро пахнущей, горячей; из этакой пены, рассказывал поэт Торквато, чернявый итальяшка, — родом из славного града Веденец, что стоит, изрезанный каналами, на брегу чудесной Адриатической лагуны!.. ох и пройдоха!.. тут же зачал Царицу лапать, щупать, целовать в ладошку, класть пылкую длань на голый Царский хребет в вырезе декольте… да я ему не далась так сразу, пусть побегает кругами, как пес, повиляет задиком… — родилась на свет Божий Венус, богиня любви… и она сейчас пьет напиток любви; и жадно глотает; и, смущенный донельзя, счастливый аматер, едва отзвучал под сводами спальни непрерывный стон страсти, сжимает ее в объятьях до хруста костей, и она стонет и смеется, и кладет ладонь ему на вновь воздымающуюся мужскую тайну, и не проходит мига, как вожделение опять поднимает неутомимое воинское копье, и она слышит шепот — самый сладостный из всех шепотов земли:
— О, счастье мое несказанное… я снова желаю в тебе пребывать!.. В тебе быть… в тебе жить…
—.. и с тобой умереть…
— О, нет, умирать нам негоже, не след теперь-то умирать нам, а вот еще натешимся мы вволюшку друг другом… а еще есть у меня, Царица, желанье одно…
— Говори!..
— Чтобы ты зачала от меня, Царица… и понесла… и родила трону — наследника, земле родной — Царя…
— А коли девка будет?.. ну!.. кой нам ляд знать, что там, внутри бабы, деется… не огорчишься?..
— Премило выйдет, и ежели девушка… замуж выдадим… Ну, иди же ко мне снова…
И он ударил в меня снизу, да так неожиданно и крепко, что я заорала от натиска! Стремительно прободал меня, силком взял увлажненное
желаньем, разверстое лоно мое! Одним махом оказался внутри! Уперся в средоточье, о коем я и помыслить себе запрещала, будучи наедине с собой; забился во мне, приколачивая жар мужского желанья огромным гвоздем к достигнутому разом бабьему дну; и мне почудилось, будто я загудела вся, как медный таз, из коего обмывают Царицу, меня, поутру прислужницы розовой водою; а он все толкал меня, все толкался вглубь, вдвигал копье, и я застонала громко, не стыдясь, закричала в крик! Он бился в меня резко, сильно, безумно, будто хотел пробить брешь, отделяющую Адама от Евы; пронзить тонкую плеву, разделяющую времена, и снова стать младенцем, и снова войти туда, откуда он выскочил на свет!И я помогала ему в этом труде, напрягала ноги, вздымая их выше головы своей с рассыпавшимися по подушке, разметанными кудрями, билась бешено навстречу ему, содрогалась, хлестала волной поперек острого носа его корабля, и он кричал от страсти, и бил в меня копьем все яростнее, все жесточе, и я уже не держала внутри себя крика, я кричала на весь мир, на всю землю широкую, на всю Вселенную, разверзающуюся перед мощью и безумьем наших сплетенных, бьющихся тел, и боль и сладость вместе, неразъемно, пронзали и мучали меня, и не было конца страшной и великолепной битве, и пела я криком великую страсть мою, прекраснейшего мужчину в мире, бесподобного аматера моего, Гришку, преданного солдата, — ты уже дослужился до генерала, чудо мое!.. — сама тебе яркую звезду на грудь повешу!.. сама орден Андрея Первозванного нацеплю на муаровую ленту!.. — бей, бей в меня сильнее, как в колокол, ты искусный звонарь, я вся звеню, ты заставляешь гудеть стенки мои, чугун мой и ярую медь мою, печенную в земле, расплавленную, льющуюся и горящей подземной рекой, и небесной музыкой, — я колокол, я твой колокол, Гришка! не жалей!.. лети сквозь меня властным, до дна потрясающим ударом!.. последним ударом любви на земле утраченной страсти, забывшей, что есть великость наслаждения, запамятовавшей, что все на свете создано страстью и на острие страсти держится, рождается, уходит, умирает — и воскресает вновь, — и, когда прибой страсти достиг небесных берегов, возлюбленный содрогнулся, как дрожит земля во время землетряса, когда недра расторгаются и наружу выходят потоки пламени, дыма, лавы, летят снопы ярких искр, — и вместе закричали мы, еще теснее сплетясь, как если б мы были те самые, накрепко завязанные нитяные узлы на моей сети, бесполезно, презренно лежащей теперь на паркете перед ложем!
— О, ты прекрасна, Царица, возлюбленная моя…
— О, ты прекрасен, возлюбленный мой!
Мы долго не размыкали тел, губ и рук. Тишина и чистота лились между нами.
О, я-то знаю, что будет в мире потом. Я-то знаю, как оболгут и оклевещут меня; как обольют ушатами грязи, мстя после времени за всех любовников моих; как пригвоздят к позорному столбу, как с лупой будут лазать по всем тайным закоулкам великой и горькой жизни моей, исследуя, сладко хихикая, дотошно изучая, плетя небылицы обо мне и обо всех аматерах моих. Да, я была! Жила! И, как всякому живущему, мне потребны были величайшие радости на земле — любовные песни, любовные танцы! И устраивала я карнавалы во дорце, один за другим, чтобы увеселиться и развеселить своих несчастных, скучных, вечно зевающих подданных, закружить их в вихре, обрядить в одежды — и пристойные и непотребные! Ибо нельзя же всю жизнь прожить, сложа руки перед киотом! Возжигая свечи перед образами! И я молюсь, единоверцы мои. И я крещу себе лоб.
Да только молюсь я всегда и за возлюбленных мира всего; ибо любовники — то, что останется навсегда, то, что не исчезнет, даже если моря поднимутся и великие волны обрушатся на сушу и потопят ее в новом Потопе; если земля разверзнется и поглотит все строения, все богатства и красоты, сотворенные жалким человеком.
На берегу Страшного Суда останутся любовники, двое, мужчина и женщина, сплетшиеся в страстном объятии; пылко целующие друг друга; глядящие друг на друга сияющими, полными слез глазами. Я знаю это.
— Обними меня, Гришка… крепче… крепче…
— Что ты, Царица!.. тебе никак боль причиню…
— Снова возьми все… все, что тебе принадлежит… я не насытилась тобою…
— И я тобою тоже, безумица моя…
Мы снова соединились. Стон вырвался из моей груди.
Стон вырвался из груди Мадлен и повис в воздухе спальни.
Прямо перед собой она увидела раскаленные, глубоко, под лоб, запавшие глаза гипнотизера в тюрбане.
О! Она догадалась.
Сквозь замутненное сознание пробилась ясная, холодная мысль.