Ночной карнавал
Шрифт:
Но Кази! Кази! Зачем!
— Я не могу, — пробормотала Мадлен со стоном, — я не могу…
За дверью скрипнул пол. Это не Куто. Это он. Тот, кто ждет, совершишь ты поступок или не совершишь. Выполнишь ты приказ безоговорочно или…
А может, это Каспар!
Не оборачивайся. Если ты обернешься, тебе всадят пулю в лицо. Прямо в рожу. И хоронить тебя будут некрасивой. Размазанной. Распластанной по блюду, как цыпленок табака. Никакой врач не сошьет обтрепанные красные лохмотья. Оставь им свое лицо, Мадлен. Оставь. Но негоже, чтоб и в спину стреляли тоже. В спину — оно как-то позорно. Хорошо бы так: и в грудь, и в спину. Одновременно. И надежно. Тут уж почти наверняка без корчей обойдешься.
О чем она думает. Мысли вспыхивают и гаснут в доли мгновенья.
Время.
— Кази, прости…
Собачка чуть подалась. Еще. Еще. Ну, еще же, Мадлен, дрянь…
Как трудно, оказывается, убивать человека.
Его невозможно убить.
Есть же люди, которые делают это запросто. Ты не относишься к их числу.
Ты просто другая. Другая. Другая.
Рука уже не трясется. Давай!
И быстрее молнии Мадлен повернула револьвер дулом к себе и выстрелила, не понимая, что делает, не глядя, не сознавая, слыша только грохот выстрела и запоминая свое падение на белый кафельный пол ванной — неуклюжее, тяжелое, будто подстрелили медведя, и он повалился набок, не в силах встать на дыбы и устрашить охотника ревом и вскинутыми лапами.
Граф и Шри Гхош вбежали в ванную вместе.
Маг опустился на колени перед потерявшей сознанье Мадлен. Взял ее голову в руки.
Из ее простреленного бока текла кровь. Лилась по белоснежному кафелю, затекала под чугунные литые лапы старинной ванны.
— Я так и знал, что она сделает именно так, — медленно произнес маг, скорбно вглядываясь в лицо Мадлен с полукружьями почерневших век. — Я это предвидел. Но почему?.. Потому, что женщина?..
— Вы… здесь!.. — лепетал граф.
— Принесите лучше чистую простыню… порвите ее на бинты. И вместо спирта — бутыль коньяка. Это замечательно очистит рану.
— Она умрет?! — истерически закричал Куто.
— Нет, — покачал головой волхв. — Рана неопасна. Пока она будет лежать в забытьи и поправляться…
— Она может очнуться через минуту!.. Через…
— Я сделаю так, что она будет находиться в бессознании все то время, пока вы и я будем за ней ухаживать и вылечивать ее, — сурово сказал маг. — А когда она очнется, она не будет помнить выстрела. Все, что до выстрела и все, что после пробуждения, — да. Но сам момент выстрела изгладится из ее памяти.
— Ее память.. — Куто задохнулся. — Ее память и так достаточно изранена! И вы еще прикладываете к этому руку!
Маг печально улыбнулся.
— Если я не сделаю тот, о чем сказал вам, эта память убьет ее исподволь. Она будет не жилец в мире. Она, столь любящая жизнь…
— Кто вы?!
Крик Куто сотряс мраморные стены, кафельный пол и потолок.
— Я человек. Идите и делайте то, что я сказал вам.
Закусив в бессилии губу, чуть не плача, граф выбежал из ванной.
Маг держал лицо Мадлен в ладонях.
— Я догадался, девочка, — шептал он размеренно, — я догадался. Это была твоя подруга. Она тоже, как и ты, шла по лезвию ножа. И вы удержались обе. Ты поступила верно. И той на роду написано жить. И барону не в чем обвинить тебя. Ты сама себя уже наказала. Я все скажу барону. Я телеграфирую ему. Я напишу: «Она выстрелила и попала в себя. Вы плохо учили ее». Пусть ему будет стыдно. Спи, девочка. Спи. Ты проснешься не скоро. Я буду лечить тебя индийскими мазями. Тибетскими притираниями. У меня с собой есть чудодейственный бальзам из сока высокогорных трав. Они растут выше, чем стоят монастыри в Тибете, выше, чем сидят в позе лотоса аскеты, причащаясь звездного света, голые в страшный горный мороз. Ты во сне будешь пить отвар из трав, настой Будды, глотать из рюмки и набираться сил. Ты изопьешь великие силы земли. И ты будешь жить. Ты будешь жить и попадешь к себе, в свою страну. Чужбина одела тебя в платье с шипами. В роскошную шубу, изнутри расшитую иглами. Они вонзаются в тебя при слабом движении. Ты сбросишь одежды страдания. Ты создана для радости. Помни это. Вот это ты всегда помни.
Ворвался Куто с клочками рваных простыней, его лицо было залито слезами.
— Скорее, колдун, скорей! А вдруг она умрет!
— Вдруг ничего не бывает, мальчик. —
со вздохом сказал старик. — Все предопределено. Все давно известно… там.Он поднял руку вверх. Куто проследил за рукой.
Над головой мага тускло горела запотевшая лампа ванной.
………..я помню, я стояла у дворцового окна. Напротив меня сияло зеркало, и я поправляла на груди складки… прозрачные газовые рюши… шелковые ленточки, что привезли мне в подарок с Персидской Ярмарки в славном городе Варшаве, столице ляхов, про кою бают, что, мол, она красивее знаменитого эропского града Пари, — а вот бы в тот Пари мне скатать когда-нибудь!.. не пожалела бы лошадей!.. на перекладных согласна бы ехать, трястися… — ох, расчудесные ленточки… цвета зари, цвета лягушачьей кожи… к моему лику красотою приникают… из волос цветными ручьями струятся… и вот, я стояла так… вот здесь… у окна… и тут раздался выстрел… я слышала гром… при ясном закате, при чистом небе… Господи, что это… и ужасное жжение, будто сто пчел единовременно впились в меня, в мой живот… о, живот, средоточье женской жизни, моя плоть, мое чрево… боль… Адская боль…
.. я схватилась рукою за простреленный живот и стала падать… помню, падала я долго, очень долго… все не могла достигнуть до паркета… зажимала ладонью рану… а из раны, меж пальцев, текло винно-красное, густое, липкое, темное, как сок, как сироп, как… вино… вино любви… вы все пили из моего живота вино любви… пили и не могли напиться… вы… людишки… мужики… фавориты… и вот он течет, сок страсти… сок моей жизни… моя Царская кровь… она же красная, дурни, остолопы… красная… как вишня… как малина… как рябина и брусника… а вы-то думали, охламоны… оборвань придворная… лизоблюды… нахалы… наглецы… обманщики, притворщики, клявшиеся мне в вечной привязанности, а через месяц, натешившиеся, бросавшие меня, как монету в фонтан, и я вынуждена была делать вид, что это я, я сама вас бросаю, ибо женщина — гордый зверь… женщина должна всегда держать кукиш в кармане… и улыбаться… улыбаться… даже если она, Царица… умирает…
— Царица, матушка!.. Дай подушечку поправлю…
— Тише, Парашка, умолкни, не тряси воздух… Царица… умирает… воды ей в рюмочке поднеси лучше… к губам… омочи слегка… дохтур не велел пить давать… рана-то в животе… а то враз умрет…
— Да уж без тебя знаю…
— Кто ж ее так?..
— Ловят преступника… ловят… Да ушел, гад, по крышам сараев… ходами подземными… подворотнями… снегом убег… Следы на снегу нонче хорошо видать, ясный месяц, ночь звездная… вельможи ринулись с собаками, с борзыми… Кланька, а собаки ежели загрызут, — так больно станет?..
— Тыква у тебя заместо башки, Парашка… Умирает Царица, а она…
Слышу. Слышу их бессвязный разговор. Девки мои. Сколь часто я на них орала. Била их по щекам. Не так ленту завязали!.. не так кружево подоткнули… Биф-стекс аглицкий чересчур прожарили, а надобно с кровью… Вот тебе кровь, чревоугодница. Пробили твое чрево. Пуля — не хуже любимого мужика. Вошла — не вырвешь ничем.
— Господи Сил… Вседержитель… облегчи страдания великие… Господи Исусе Христе, отверзни врата Небесныя, прими с покаянием душу рабы Твоея… Господи, услышь мя, из тьмы взывахом к Тебе… скорбяща душа да взыскует Небеснаго града Твоего… отпусти рабе Твоея вси прегрешения ея вольныя и невольныя… по закону Твоему… с миром…
Боже, как больно. Сколько любовной боли вынес ты, стыдный, бесстыдный живот. Как вонзали в тебя копья и ножи. Пропарывали тебя живыми штыками. И ты только наливался силой. Ты был неутомим и неугомонен. Ненасытен ты был и жаден до жизни; до наслаждения; до счастья, исходившего в восторженном крике, в пьяном от радости вопле нутра. В тебе билось все — и сердце, и душа. Душа?! Враки. Душа твоя, Царица, пышнотелая красотка, жила и дышала отдельно. Она мерцала звездой. Она таилась. Она была недосягаема. Для всех?.. О нет. Нет. Для одного — лишь для одного — она была открыта. Распахнута настежь. Боже, отыми боль. Все что угодно, только не боль. Возьми тогда скорее душу. Господи, душу, душу прими. Возлюбленного моего нет теперь, в смертный мой час, рядом со мною.