Ночной карнавал

Когда она проснется, она не будет помнить случившегося.

Какое счастье.

Одно из великих счастий на земле — забывать. Забвение. Опьяняющий напиток. Облегчающий тяжесть несносимой жизни.

Забудь, Куто, Мадлен! Как тебе хорошо заживется тогда!

Легко сказать. Он пробовал.

Он пробовал растоптать ее. Унизить. Убить, в конце концов. И где все его жалкие попытки? Пошли прахом. А она — вот она. Живая. Спящая в забытьи. Румянец на щеках. Он кормит ее с ложечки, поит яблочным, виноградным соком. Она ест и пьет, не открывая глаз, в беспамятстве. Потом он кладет ее голову на подушку, и она лежит неподвижно. Спит. Дышит редко, глубоко. Каталепсия?.. Летаргия?.. Особый род гипноза?..

Маг сделал правильно. Все верно.

Знанье убило бы ее.

Поешь еще пюре с ложечки, моя Мадлен. Поешь персикового мусса. Это мягкая пища, нежная; ее не надо жевать, можно сразу глотать. Рана твоя зарастает. Доктор меняет повязки, смазывает мазями. Маг обильно поливает воспаленный шов тибетским бальзамом. Сиделка — выше всех похвал: никогда не опаздывает, молчит, обтирает лоб, подмышки, живот, подкладывает под Мадлен фарфоровое судно, выносит, моет, заправляет кровать, переворачивает красивое сонное тело, чтобы не было пролежней, ставит градусник, делает уколы, кипятит шприцы и иголки в дистиллированной воде в наглухо закрытом котле. Идеальная барышня. Граф иногда сует ей золотую монету. Обшаривает глазами. Ладная фигурка. Серое мышиное платье ее не портит. Пока Мадлен спит, можно бы… О, мужчина, ты неисправим. Ты готов всегда, везде… Чем же я виноват, что всегда и везде я вижу, замечаю красоту? И так как я — мужчина, то я, моя природа и отвечают на удар красоты ответным ударом: и сердца, и плоти.

Ну куда?! Куда ты денешь плоть свою, безумный человек?!

Ты слеплен по образу и подобию Божию; а не блеф ли это?

Разве такой всесильный Бог… разве того же, что и я, грешный, он хочет и желает?!..

Иди, сиделка, уже поздно. Я сам покормлю Мадлен; сам поставлю ей градусник. Сам переверну ее с боку на бок. И сам судно под нее подоткну. Мне все дорого в ней. И то человеческое, грязное, чего люди стыдятся, что скрывают и прячут, любо мне. Я буду ее ноги мыть и воду эту пить. А ты, девушка, иди. Хоть ты и хороша. И ты, как истая птичка Пари, уже глядишь на меня во все глаза, взмахивая ресницами, взглядом зовя. Не зови. Уходи. Вас завтра ждать когда, мадмуазель?.. А впрочем, пока она спит, дай я тебя поцелую. Невинно. В щечку. В носик. О, о. Какие губки. Ты клюнула меня сама. Ну так давай я тебе отомщу. Отомстил?.. Задыхаешься?.. А теперь беги. И не приставай ко мне. Ты хорошо пахнешь. Это духи «Шок де Шанель». Я знаю. Ими так любит душиться Мадлен. Я тебя из-за ее духов и поцеловал. А ты-то думала.

Мадлен провалялась в постели три недели.

На такой срок погрузил ее в небытие Шри Гхош.

Когда она проснулась, февраль был уже на исходе.

До чего холодная зима в этом году в Пари. Обычно к концу февраля уже почки лопаются вовсю; листья лезут на свет зелеными наконечниками стрел; продавцы жареных каштанов прекращают греть руки над жаровнями, зато на площади выбегают премиленькие продавщицы ландышей и фиалок и пронзительно, весело, как птицы, кричат: «Купите фиалки!.. Фиалки, господин, для вашей прелестной попутчицы!.. Для вашей любимой девушки, вы же спешите на свидание!..»

Да, об эту пору все в Пари спешат на свидания — чуют весну!.. — и весь Пари, так же как и вся Эроп, глухо гудит в предчувствии Большого Карнавала. Режутся из бумаги и бархата маски. Сколачиваются из деревяшек ходули. Наскоро шьются прекрасные и страшные карнавальные костюмы: кто хочет предстать на Карнавале волшебником, кто — королем, а кто — Демоном, лешим, Дьяволом. Дьявола выпускают на Карнавал, разрешают ему там побыть. С ним обращаются, как со старой собакой: чуть что — пошел вон, в будку!.. под крыльцо… ишь, мельтешит под ногами… Карнавальный Дьявол иногда заходит в булочную напротив памятника Золотой Жанне. Кто такая Золотая Жанна?.. А, это такая древняя героиня Эроп, которую однажды чуть не сожгли на костре. Да сожгли же, говорю я вам!.. А за что?.. За то, что она слышала голоса. Какие голоса?.. Ангельские. Божественные. И они говорили ей: ступай, Жанна, на Карнавал, пляши и веселись вместе со всеми, и поборется за Пари, за короля кто-нибудь другой. Что, мало солдат в Эроп, что ли?!.. Она не послушалась голосов. Она с копьем в руке, в латах, выехала на коне сражаться за свободу Пари. А ее обвинили в предательстве. Осудили. Привязали к столбу. И сожгли. Костер горел не в Пари — в Руане. В Пари видали лишь его отсветы. А после памятник ей, Жанне, из золота отлили. Так она и сидит на золотом коне — в латах, с копьем наперевес, как мужик. Лишь золотые, как у Мадлен, волосы струятся из-под откинутого на спину шлема, ослепительно сияя на Солнце.

И к подножью памятника, к ногам Жанниного коня маленькая девочка в соломенной шляпке с ленточками, завязанными у подбородка, кладет букетик фиалок.

Мадлен выходила на балкон. Пари расстилался перед ней. О, холодно. Ветер с Севера. С Востока. Продувает насквозь. Несет волглые, надутые, как паруса, дырявые тучи, чреватые снегом. Снег. Опять снег. Время Великого Карнавала, и снег. Она стискивает плечи руками, греет ладони дыханьем. Какую маску сошьешь ты себе к Карнавалу, девочка трущоб, прислужка Лурда, завернутая в норки наемница Черкасоффа? Барон приходит каждый день. Приносит гостинцы, подарки. Улыбается со значением. Ждет, когда она окрепнет и снова выбежит на охоту. Ей ничего не говорят. Ей все придется узнать самой, когда…

И граф молчит, как рыба. Она пытается его расспросить — ни гу-гу. Как в рот воды набрал. Только гладит ее по остриженным во время болезни золотым кудрям и целует, целует.

И, когда он ее целует, она произносит про себя: Князь. Князь.

Разыскивал ли он ее?

Скорей всего нет.

Где он сейчас? На рю Делакруа?

— Когда я начну ходить, Куто? Когда мне можно будет гулять одной? Отчего у меня рана? Не скажешь?.. Не хочешь сказать?..

— Это несчастный случай, Мадлен. Ты наткнулась на острый железный штырь… там… в Перигоре. На Празднике Вина. Ты перепила. Ты немного хватила лишку. Ты…

— Не надо говорить больше, Куто. Мне все равно. Когда мне позволят перемещаться свободно?

— Когда доктор разрешит, Мадлен. Уйди с балкона. Ты промерзнешь. Я надеюсь, что ты поправишься к Карнавалу. Сделай себе маску льва. А я буду жрецом льва. Буду тебе молиться.

— Будь лучше охотником и охоться на меня. Это будет более соответствовать истине.

Она ежилась, куталась в пуховый платок и уходила с балкона в тепло.

Инфанта с портрета глядела на нее скорбно и укоризненно. Она укоряла ее… в чем? В слабости? В силе? В надежде?..

Она склоняла голову на подушку, на маленькую шелковую думочку, расшитую бисером, и задремывала.

— Что-то меня все время клонит в сон, Куто. Выключи свет.

Граф послушно выполнял ее просьбу. Он неотлучно находился с ней; со стороны можно было подумать — вот милые, преданные друг другу супруги. Он не заговаривал о невесте. Она молчала о Князе. Маска льва — что ж, это отличная мысль. Царица, львица. Царственная Львица. Великолепно. Она покажет им всем, почем фунт лиха. Она продемонстрирует им, кто настоящий властелин их прогнившего, скользкого, как их любимые устрицы в лимонном соку, коньячного мира. Осетровый, севрюжный Рай! Она снова пройдет босиком ли, в туфлях ли по их уставленным фамильным серебром и немыслимыми яствами столам. Она раздавит своими царственными лапами, когтями их дьявольское роскошество, их обжорливую мразь. Лев. Львица. Да. Так она и сделает.

И в маске льва она покинет их. Она убежит к Князю.

Прямо с Карнавала.

Они будут гнаться за ней. Хватать ее за подол, за рукава. За накидку. За Царскую мантию. Она вывернется. Побежит по пустынным улицам Пари. Ветер сорвет ее одежду — она будет бежать голая. Наплевать. Скорей, скорей. Туда, на улицу Делакруа. И там будет ждать ее он. Единственный. И она крикнет ему: бежим! К черту чужбину! Она выпила нас! Съела! Лучше погибнуть в Рус, чем медленно гнить в воняющей кровью роскоши Эроп! И я хочу, скажет она ему, я хочу въехать в Рус на коне. Это моя мечта. Мечта у меня такая. А он подхватит меня, голую, на руки и скажет: успокойся, Магдалинушка, уже скоро. И мы пойдем, и побежим, и поедем, и побредем, и будем тонуть в болотах, и голодать, и просить милостыню, и тянуть руку за подаянием, но дойдем все-таки. Дойдем. До границы. До родины. И упадем на колени. И поцелуем землю.

И девочка, вся в веснушках, подведет нам коней. Прекрасных коней. Одного вороного — для Князя. Другого для меня — серого в яблоках. Или игреневого?.. Или чалого?.. Ах, все равно. Кони. Мы сядем на коней, мы поскачем по родным полям. И никакой солдат, стерегущий до ломоты в глазах ненавистную границу, не посмеет выстрелить в скачущих нас.

И поля лягут шелковым снегом под копыта коней; и ноздри наши, раздувшись, поймают запах березовых почек, их так любят грызть зайцы, и сосновых игл; о, Рус, прими блудных детей своих. Обними нас. Обними нас снегом, метелью. Поцелуй нас в губы мятной, бешеной вьюгой. Мы твои. Твои.