Ночной карнавал

— Что… что ты соизволила пожелать, Царица?..

— Мадам, повторите еще… Mille diable, mon Dieu….. dites-moi encore..

Глотка. Она не слушается меня. Голос мой неподвластен мне уже.

Боль, засевшая копьем в прободенном пулею нутре, заглушает рвущийся наружу крик, и не вымолвить мне уже вовек тех слов, что неудержно хлещут наружу последними, на краю обрыва, мыслями.

Ширю глаза. Пучу их, наподобье жабы. Глазами кричу.

Не понимают.

На губах проклевывается жалкий шепот. Кланька с одной стороны кровати, маркиз Рекамье — с другой вместе склоняются ко мне, прикладывают уши к моему бессильно кривящемуся рту. Еле шевелится рот. Рот, целовавший… кусавший… дышащий нежно, любовно… о Господи, неужели никогда больше…

— Его… сюда… пошлите за ним…

— Да кого его-то, матушка?!

Кланька чуть не плачет. Я чувствую, как трясется кровать; она рыдает и сотрясает ложе; ее локти упираются в матрац, в край перины. Рекамье, ты же не глухой. Услышь. Ты же знаешь это имя. Если его нет в Столице, пошлите на лошадях; велите закладывать. Мой любимый. Я желаю видеть моего любимого. Перед кончиной. Это мое последнее желание. Рекамье!.. ты же всегда любил меня… исполни мою просьбу… его… его скорее…

— Гри… Гри… сюда… хочу… видеть… обнять…

— Григория… Григория какого-то кличет, батюшка, — Кланька подняла зареванное лицо от перины. — Слыхали?.. Григория требует…

— Посылайте за князем Григорием в крепость, — холодно бросил Рекамье через плечо постовым, стоявшим, как аршин проглотив, у двери. Их палаши четко отражались в навощенном паркете. — Живо! Она умрет! А увидев его, может вернуться к жизни.

— Ох, батюшка, что брешете-то… каково вернуться… ведь все брюхо наскрозь пробито… И пулю не вытащил заморский лекарь-то… побоялся рассечь глубоко… рана страшна… лишь зашил, помолясь… оттуда, где она сейчас, не возвращаются…

— Живо за князем! — Крик налил багрецом щекастое лицо Рекамье. — Без прекословья! Двадцать батогов на конюшне!

Девок как ветром сдуло. Я чуяла топот ног, шелест сарафанов.

О, больно. Я не вынесу боли, Господи… дай мне умереть… дай… но прежде любовь мою дай мне увидать… и тогда я прощусь со всем, что любила я в этом мире…

Руки мои лежат поверх развышитого одеяла. Одеяло китайское, заморское; прошлого года землепроходцы с восточных границ привезли; с великой реки Амур, разрезающей надвое землю нашу и землю чужбинную. Чужбина. Китай; загадочное Царство. Богдыхан там, бают, на троне сидит. С ним бы надо задружиться; могущественный, бескрайний Китай, прельстительный Восток… много богатств там, ох, много, и нефритовые кольца гроздьями на лесках нанизаны — на рынках торговцы с ними стоят, покупателей зазывают… и духовитый чай, напиток, коий насадила в Эроп королева Елизавета… она первая открыла изумление пред восточными сладостями и горячими зельями… и рыжие, багряные сердолики с реки Янцзы… и атласные покрывала… и тонкотканные ковры… и шелк, шелк, струящийся, как масло, китайский шелк… Боже, неужели я никогда не буду видеть, осязать, обонять те прелести… а надо бы дружбу нам, надо бы… ведь мы — Восточная страна… крыло наше размахнуто на Восток таково длинно и далеко… в бесконечности восхода теряются наши границы… а где границы жизни, Царица?.. где?..

И руки мои лежат прямо на пышной, с тысячью лепестков, вышитой гладью, тугими шелковыми стежками, бело-розовой хризантеме… ах, китайская мастерица, ну, ты и постаралась… я бы такую при дворе держала… жалованье ей платила… а она бы мне вышивала… все вышивала… всю бы жизнь мою, битую, гнутую, Царскую, боярскую, любовную, загробную, вышила бы на покрывале атласном… О, черный атлас… как ночь. Как вечная ночь, куда я погружаюсь, куда ухожу…

— Рекамье!.. что его так долго… нет…

— Потерпи, Царица… лучше причастись-ка, вот соборовать тебя идут…

Слышу, слышу раздутыми ноздрями запах ладана. Песнопения. Это в опочивальню ввалились певчие со дьяком, батюшка. Митрополит?.. Гермоген?.. К губам моим подносят ложку с вином, кровью Христовой… я не могу уцепить губами… причастие проливается мне на шею, на грудь, на ночной атлас покрывала, на белую хризантему.

Батюшка гундосит псалом. Певчие печально, тоненько воют. О Господи, скорей бы все кончилось. Зачем меня мучают. Что я еще увижу на этой земле.

И увидела!

Под веками, подернутыми красной огненной пеленой боли, замелькали разводы, точки и стрелы, круги и кресты… замельтешили… сложились в фигуры… вот они, будущие, неведомые люди… те, кто придет после меня… и я их не узнаю… а вот перед кончиной сподобилась… ну, гляди же, Царица, гляди… это твои наследники… твои правнуки… потомки твои… о, какая прелестная девочка, да в платьице белом, а мордочка разбойная… того и гляди подножку тебе подставит… ей кричат: «Стася, Стася!.. Обедать!.. В гостиной уже стол накрыт!..» — а вот ее отец, Царь, склоняется над младенцем в люльке… нежно на руки его берет, запеленутого… а вот они уже трясутся в темном возке, без факелов, без фонарей, без лошадей… — какой силой тянут вдаль, по двум железным перекладинам, тот жуткий возок?!.. — и у них еды нет на маленьких трясущихся столиках, а только угрюмый, насупленный лакей… а может, тюремщик… приносит им в стаканах, в серебряных подстаканниках, чай… напиток из Китая… лакомство королев… и я тоже таково чай-то любила… обожала пить… и они пьют, пустой, без торта, без рулета, без мусса… без сладкого пирога с вишнями… холодный, ржаво закрашенный чай… и ложки, ложечки звенят о стекло стаканов, дрожат — инда тряско в дороге…

Картины сменяются с невероятной быстротой. Не мою жизнь показывают мне. Чужую. Будущую. Незнаемую. А только чую, что они — люди те — мои; из моего чрева выроженные, моей крови причащенные. Нашей фамилии они. И жадно, предсмертно гляжу.

И вижу, Господи, вижу — с закрытыми глазами — сохрани, оборони нас, Всеблагой — комнатенку, каморку несусветную, подвальную, полутемную, лишь фонарь в пыли и дыму горит под потолком… страшный лампион, круглый, на яйцо похожий… внутри, в стекле, раскаленная красная спираль… язык Дьявола… и запах, запах Дьявола чую я!.. серой, порохом тянет… и мои внученьки мечутся в том порохе-дыму, девочки, голубицы, а в них стреляют из новомодных мушкетов… из странных, вычурных ружей… колют их в грудь штыками… пригвождают к полу… а Царь, в ужасе глядя на побоище, пытается, упав, грудью, животом, как мать-клушка, как наседка, как старая воробьиха, мальчика, сына от смерти закрыть… да вот она, смерть: не убережешься… И женщина… женщина в белом, с кружевами, платье… белый цвет — траур Царей… сидит в кресле, недвижными глазами глядит на заклание… ее дети… ее дети!.. они ж не коровы… не быки на бойне… они — дети… они — святы… и Цесаревича настигает штык… и с хрустом входит под ребро… Господи, и Тебя так распяли… и Тебе совал солдат под ребро острую пику… и вот, Ты назначил повторить сей Крестный путь несчастным потомкам моим… что ж, значит, где-то прегрешила я… либо предки мои… где-то шли, бежали по времени — и оступились… воззвали к Дьяволу… а Дьявол — он ведь рядом… да не рядом: он — в нас… он — в тех, кто убил Царскую Семью, последнюю в святой, Снежной Земле… куда, не таясь, приходили с дарами волхвы…

Ах, бегут картины… лоб воспаляется… болит все существо… пить, пить!.. суют к губам ложку, а воды в ней нет, лишь сырым серебром омочат, освежат запекшиеся губы мои… что вижу?!.. что еще вижу, маячит, брезжит?!.. мираж… марево, морок… девочка… девушка… женщина молодая, красоты неописуемой, вроде меня, юной… волосы золотые… глаза синие, как небо в Солнечный зимний день… скачет на лошади… пригнувшись к гриве… а вокруг нее гудят, катясь на четырех колесах, ужасные железные возки… а она на коне скачет, боится опоздать… поспешает куда-то… куда, красавица?!.. ко мне?!.. меня уж не спасешь… я знаю, ты тоже моя… моих кровей… ТЫ СКАЧЕШЬ С ЧУЖБИНЫ ДОМОЙ… ударь пятками коня в бока… торопись… закроют границы… захлопнут ставни… замкнут на замок Время… твое Время… Время, бедное Время мое…

— Царица!.. очнись… Григорья вызвали из бастиона…

— Матушка, Твое Величество, возлюбленная моя… что же с тобой содеяли… к ответу кого призвать… его не поймали?!.. кто он?!.. своими руками задушу!..

Не изловишь, Гришка, судьбу. Не ухватишь за хвост небесную звезду хвостатую, что бежит по ночи, как белая лиса по темному лесу. Не береди свою рану. Возьми меня за руки. Утони головою, лицом в моих ладонях. Царица умирает, и ты смиренно прими уход ее; исцелуй руки ее; воспомни, как вы с нею любилися, как веселились и играли — в садах, на прогулках, на охоте, на военном смотре, в лодках, летящих по реке, изукрашенных цветными флажками, на лошадях скача по просторам родных полей, в бальных залах, слепящих сотней свечей и обнаженными женскими прелестями, и на ложе, на вашем единственном ложе, ибо сколько бы любовников ни было у женщины, сколь бы возлюбленных ни сжимал в объятьях мужчина, все равно есть избранник; любимый; навечный. Ты помнишь запах перины, куда я заставляла девок втыкать промеж пуха пучки сена, чтоб духмяннее пахло, чтоб вспомянули мы летние луга и поля, земляничные поляны, где досыта, ненасытные, обнимались с тобою?!.. Вся красота мира — в тебе. Положи голову на одеяло… сюда… ох, больно, раны не касайся, живот разверстый не тронь… живот, многажды целованный тобою… к коему тело свое горячее прижимал… да так и засыпал — головою на моем животе… как ребенок… как сынок мой…

— Царица… Царица… не умирай…

Поют. Сумрачно, гневно. Звуки сходятся над моею головой, как купол собора. Митрополит сыплет часто, скороговоркою, священные, зернами, золотые слова. Они светятся во тьме. Тьма обнимает меня. Уже недолго осталось. Боль исчезла. Осталась лишь тьма. Она надвигается на меня. Обступает. Наваливается, и я не в силах ее спихнуть с себя. Тьма, насильница. Ты подчинишь меня. Ты возьмешь меня. Ты завладеешь мной скоро. Сейчас.

И из последних сил я беру в руки голову возлюбленного моего, поднимаю чугунные веки, и гляжу, гляжу в любимые глаза, гляжу, видя дно, видя бездонность, видя то, что не смогла увидеть при жизни, обнимая и целуя его.

— Прощай!.. прощай…

И, прежде чем тьма накрыла меня и забила мне дышащее, хрипящее горло черною, беспощадною плотью своею, мы успели слить губы: он — пылающие, я — холодеющие — в поцелуе, над которым, закрыв глаза рукою, в небесах заплакал всевидящий Бог.

Мадлен привезли на поезде в Пари Гхош и граф. Она лежала без движения, не открывая глаз. Сознание не возвращалось к ней.

Ее приволокли с вокзала на носилках в особняк на рю Делавар. Барон, обеспокоенный и раздосадованный, приставил к ней сиделку и врача. Граф неотлучно был с ней. Он не спал ночи, не смыкал глаз. Он знал ее характер. Чего доброго, она проснется и отошьет его. Процедит: «Иди, откуда пришел. Ты мне надоел. Я люблю другого». Да, она любит другого, он знает об этом. А он любит ее. И, гляди ж ты, ведь именно он сейчас, в болезни и опасности, рядом с ней, а не тот, другой. Значит ли это, что он победил? Это не значит ничего.