Номах (Журнальный вариант)

— Спасибо… До свидания… Прощайте…

— Останься… Останься…

Их призыв слышался все слабее и слабее, и лодка наконец ткнулась в чужой песчаный берег.

Задов поднял Номаха на руки, ступил на песок.

Увидел окрученную вокруг запястья ленту водорослей, кликнул ближайшего бойца:

— Оборви. Намотались, пока плыли.

Боец долго не мог совладать с прочными волокнистыми стеблями.

— Крепкие. И перекрутились как, не распутать.

Он достал нож и разрезал «браслет».

— Вот так.

Потом поднял пальцы, понюхал.

— А пахнут хорошо. Полем.

Номах потянулся к обкраденной руке.

— Лежи, Нестор, — сказал Задов.

В окутывающей их речной сырости слышались заунывные и просительные крики лягушек.

Туман наползал с реки и густел с каждой минутой, словно кто-то лил молоко в воду.

Люди терялись в белом мареве, окликали друг друга, но звуки, рассеянные туманом, лишь путали их еще больше.

Номах, лежащий на руках у Льва, неожиданно открыл глаза и спросил:

— Левка, может, застрелиться?

— Рановато, на мой вкус. Я еще повоюю.

— А я?

— И ты еще встанешь, Нестор. Еще вернешься. Поднимешь комиссаров на вилы.

— Не, Левка, — отворачиваясь, сказал Номах, — это нас на вилы подняли. Не сорвемся.

Он закашлялся, из горла вылетел черный кровавый ошметочек.

Глаза его поплыли и закатились, как падает солнце за край земли.

— Да где же носилки? — закричал Лев. — Рубите шесты. Быстрей, батька ранен!..

Звуки его голоса ушли в туман, как в вату, и там исчезли.

ПОСЛЕДНИЙ ШАНС

Номах стоит перед зеркалом и бреется. С мутной, покрытой язвами эрозии амальгамы на него смотрит усталое, расколотое шрамом лицо. В глазах Номаха растерянность.

Вчера в его сапожную мастерскую в пригороде Парижа ввалились шестеро пахнущих потом, вином и мускусом испанцев. Мускулистые, коренастые, будто вырубленные наскоро из темного дерева, они звали его с собой, в Испанию, где скоро будет война, где много анархистов, но нет ни одного столь же опытного в войне и строительстве анархического общества, как Номах.

Они говорили, что он нужен им, потрясали крепкими волосатыми кулаками, ругались, пили принесенное с собой вино, кричали.

Еще никогда в мастерской не было столь людно и шумно.

— Я не могу. У меня костный туберкулез, я едва хожу, — объяснял он им.

— Мы будем носить тебя на руках, — отвечали они через переводчика.

Тучные брови испанцев шевелились черными гусеницами, напряженные лица ждали его ответа.

— Мне надо закончить книгу…

С каждым произнесенным словом ему все труднее становилось смотреть им в глаза.

— No! No! No! — заорали они, едва выслушав перевод.

— Нам нужен твой опыт! Твое слово! Нам нужен ты, великий анархист и великий воин!

Переводчик едва успевал переводить.

— Кропоткин, Бакунин, это все не то! — кричали испанцы. — Они теоретики. Ты знаешь анархию не по книгам. Ты воевал, ты строил. Помоги нам, будь нашим отцом и учителем. Мы будем целовать тебе руки. Помоги.

Перед глазами Номаха словно бы снова распахивается огромное степное солнце. Оно пышет жаром, опаляет глаза, кожу, волосы. Оно зовет к себе, к войне, восторгу, буйству…

До Номаха доносится вонь его гниющего заживо тела.

— Я допишу книгу, — выдавливает он и отворачивается.

Переводчик делает свое дело.

— Batka! Batka! — кричат испанцы.

Потом орут на переводчика, обвиняя его в том, что он неверно переводит.

— Я должен дописать книгу, — повторяет Нестор и показывает на стопку листов дешевой бумаги.

Испанцы размахивают руками. Номах трогает шрам и смотрит в окно.

Кости его, вечно болящие, воют сейчас волчьим февральским воем.

Его начинает трясти.

— Я скоро сдохну! Понимаете? — орет он испанцам и колотит палкой по неровному полу. — Сдохну!

Начинается припадок.

— Идите! Идите!.. — успевает крикнуть он им, и все рушится.

…Номах стоит перед зеркалом, бритва его возле горла, дрожит, лишь чуть не доставая до плоти. Бритва остра, наточена так, что режет на лету волос. Чуть двинь рукой, и располосует горло с той же легкостью, с какой ласточка пролетает сквозь солнечный луч.

— Что происходит? — думает он, шумно дыша. — Что происходит? Неужели мне так нужна эта жизнь? Вот эта подвальная, смрадная, наполненная гниением и болью жизнь? — Он смотрит себе в глаза, и рука его мечется, готовая рассечь плоть. — Я хочу рассказать людям правду о нашей войне.

— Одно действие выше целой библиотеки, — отвечает он сам себе. — Тебя звали снова встать в строй. Снова биться. Ты не пошел.

Номах проводит бритвой поперек горла почти незаметную линию.

Ловит свое отражение меж клякс эрозии.

На горле ниткой бисера выступает кровь.

Номах вытирает серым, как грязь, полотенцем проступившие капли.

Пол качается под его ногами. Он хватается за край раковины. Перед закрытыми глазами проявляются, словно переселившись с зеркала, черные пятна.

Номах швыряет бритву в угол. Ощупью идет к кровати и ложится лицом вниз.

СОН НОМАХА. РОСПИСЬ ХРАМА

Поплавок дернулся и застыл. Круглые волны побежали от куска пробки с воткнутым в нее стерженьком пера. Нестор схватился за удилище, которое неделю назад собственноручно сделал из орехового прута.

Поплавок не двигался.

Веки Номаха напряглись.

Поплавок медленно, словно сморенный жарой, наклонился.

— Ну!.. — подбодрил его бесшумно Нестор. — Ну же!

Поплавок вздрогнул, будто очнувшись от дремы.

Номах сглотнул, двинул пальцами, ощупывая удилище. Оно было теплым, почти горячим.

Кончик пера медленно описал широкий круг, резко дернулся и снова замер.

Рука Номаха не дрогнула, лишь глаза сузились да губы растянулись в подобие улыбки.

— Хочешь поиграть? Давай поиграем…

По всему выходило, что клевала явно не мелочь.

Высокие липы нависали над берегом реки. Черные корни их, извиваясь, спускались в воду. Ивовые рогульки, на которых лежали удочки, дали побеги и зеленели нежной прозрачной листвой.