Номер двадцать шесть. Без права на ошибку

Сартвен, мысленно проклиная себя, отыскивает на ощупь верёвочку на шее девушки. Мокрые длинные светлые волосы облепили шею. Неожиданно сильные тонкие пальцы сжимают его ладонь, острые ноготки впиваются в кожу.

— Я ждала тебя… — хрипит Кристина. — Столько лет ждала! А ты! С этой мерзкой клеймённой крылатой тварью… ненавижу!

А в следующий миг пальцы Макилана Сартвена, руку, ладонь, всё его тело обжигает чудовищная, невероятная боль.

Маленький артефакт из сердолика холоден, как кусочек льда, но защищающая его магия крови жжёт больнее, чем огонь Артевиля. Боль всеобъемлющая и в то же время ювелирно тонкая, пробегающая по каждому тонкому сосудику, паутинно-узкому нерву.

— Умри, — шёпот Кристины эхом отдаётся в ушах. — Со мной, не с ней. Вместе…

* * *

Вечность спустя где-то за закрытыми веками вспыхивает сияющий женский силуэт. Мягкие прохладные пальцы касаются его судорожно сжатых рук, аккуратно вытаскивают медальон. Поглаживают — не чувственно, а так, как мог бы касаться ветер или река. И боль уходит.

— Верни мне её, безымянная богиня, — просит Сартвен, язык, губы, нёбо — всё онемело, не слушается его. — Кори…

— Теперь имя и память вернулись ко мне. Меня зовут Саммари, человек. Она сама вернётся. Если захочет. Вы, люди, наши создания, а они… такие, как она — наши дети. Я не вправе её принуждать. Но, если хочешь, я могу освободить тебя от чувств к ней. Это тоже свобода. Тебе будет легче.

Покровительница замка Альтастен — богиня страсти. Это он помнил.

— Не надо, — голос окончательно предаёт Макилана Сартвена. — Пусть останется… так.

Кори жива. И свободна. Это — хорошие новости. И умирать не так уж страшно. Артевиль мёртв. Кори жива. А он… сам во всём виноват.

* * *

Три мохнатых, с бархатной шоколадного цвета шубкой небольших зверька, поскуливая, застыли у неподвижного тела хозяйки. Растерянно обнюхали лицо, колени, отбежали к мужскому телу рядом. Понюхали и его — на этот раз неприязненно, настороженно. Застыли столбиками, услышав, уловив какое-то движение рядом. Стройная женская фигурка с кудряшками апельсинового оттенка склоняется над девушкой, гладит по лицу, закрывая ей глаза.

И исчезает, растворяется в воздухе.

Глава 60.

Одна за одной

Падают звезды в ладонь.

Плачет по небу земля,

Тянет вершины к нему,

Только не тают снега.

Миг, когда падение становится полётом, проходит для меня незаметно. А вскоре всё, кроме ветра в лицо, кажется неважным, малозначительным… прошлым, чуждым. Как и неоспоримый факт того, что человеческого лица у меня больше нет.

Новые зоркие глаза после мгновения абсолютной обжигающей слепоты глядят на мир совершенно иначе — мир будто открывается со всех сторон сразу. Затухающий акварельный закат остаётся слева — крылья несут меня на север. Туда, где горы. Туда, где был когда-то мой дом.

Чувства пропадают — в этом лёгком, полом теле для них не находится места. Зато воспоминания падают, словно засохшие листья с осеннего дерева — невесомые, безжизненные, отрывочные. Совершенно уже ненужные, мёртвые картинки из прошлого.

…Мне лет восемь или девять. Я вижу своих родных — отца, высокого, темноволосого, строгого, но ласкового, мать — тоже с тёмными волосами, шаловливо-улыбчивую, быструю, как ветер. Старших сестру и брата. Своих друзей из рода Гэнри — девочку помладше и мальчика-ровесника. У них такие светлые волосы и глаза, словно горный талый ручей. Непривычно… влекуще.

Я знаю, что мальчик из рода Гэнри по имени Орнис будет моим избранником лет через десять. Но пока что мы просто друзья и совсем ещё дети. Бегаем по горам — босые, как и все, не чувствуя холода. Смотрим на старших — тех, кто уже обрёл свои крылья и объял ими небо. Серебристые крылья Торико и рыжевато-бурое оперение Гэнри. Завидуем и мечтаем скорее стать взрослыми.

…Мне четырнадцать. Я возвращаюсь домой на закате — мы с Орнисом поссорились рано утром, и я поднялась так высоко в горы, как ещё никогда не поднималась. Целый день бродила одна, голодная и обиженная, даже не переодевшая ночную тонкую домотканую рубашку, вытирая сердитые слёзы. Никогда-никогда-никогда не стану избранницей этого олуха! Пусть себе хвастается, что у него уже на десяток перьев больше моего… всё равно я буду первой.

И как в небо глядела.

Орниса я увидела среди первых — строптивые серо-голубые глаза смотрели непривычно мягко. Мягко, потому что мёртво. Его убили так, как по легендам было принято расправляться с нами — выходцами из иного мира, чьего названия родители так и не открыли мне, всё ещё стоящей на пороге детства — сердце проткнуто насквозь, обе руки отрублены.

Та же участь постигла остальных… всех. Торико и Гэнри, живших по соседству. Я бродила по пустому каменному дому, и считала вслух: два, три… пятнадцать… пятьдесят шесть… сто тринадцать. Мы не покидали надолго мест своего обитания. Я тоже должна была быть в этот день дома.

Позади моего дома догорал костёр. В нём сожгли отрубленные конечности.

Сосчитав всех и основательно промочив в кровавых лужах до лодыжек ноги, я опустилась рядом с мамой, свернулась в клубочек у её ног и замерла, изредка покачиваясь из стороны в сторону, напевая мелодию детской колыбельной — слова как-то разом забылись, вылетели из памяти. Я сидела так долго, не ощущая больше ни голода, ни холода, ни усталости, ни желания спать, ни каких-либо иных телесных потребностей — только маленькие воздушные струйки, точно ручные змеи, проползали по полу, вычерчивая невидимые, но невероятно причудливые узоры.

Я не услышала шагов, не почувствовала запаха чужака — или просто проигнорировала сигналы органов чувств. Только когда тяжёлая горячая по контрасту с моей кожей ладонь легла на макушку, шевельнулась: посмотрела на гостя.

Гость был человек, высокий, ладный, с длинными волосами, как у наших мужчин. На лице его зеленел тонкий извилистый шрам, ореховые глаза смотрели… не зло. До этого людей я видела редко, и те, кого видела, были резкими, шумными, неприятными. Этот нет.

— Идём, — сказал он на нашем языке. — Идём со мной. Будешь жить у меня, так велела твоя семья.

Идти я никуда не хотела. Но отчего-то встала и двинулась следом. В его голосе странным образом смешивались равнодушие и властность. Мне так хотелось, чтобы он объяснил мне хоть что-то. Успокоил. Утешил…

— Кто это сделал?

— Его Величество Митас Коринский, — мужчина морщится и продолжает идти, не дожидаясь меня. — Как тебя зовут? — бросил он через плечо.

— Ликория.

— Меня Ал. Вот навязали на мою голову! — неожиданно пожаловался он вслух, а я вжала голову в плечи. — Знаешь, мне тоже паршиво от всего этого. Но ничего. Как-нибудь справимся, Ли-ко-рия. Кори. Как-нибудь…