Нонкина любовь

Нонка не могла удержаться от смеха, представив себе их рядом: дед Ламби — маленький и худенький, а бабка Ивана — в два раза больше него и толстая, как бочка.

— Ну, так вот, говорю я. Приглянулась она мне, а на посиделки пойти к ней не решался, со дня на день откладывал. Был я бедняком, видишь ли, а за ней все богацкие сынки увивались. Мучился я, мучился от любви, а потом вдруг решил: хватит! Надел новый кафтан, новые онучи, перевязал их черными шнурками крест-накрест и подался прямо к ней на посиделки. Она сидела в сторонке. Повертелся я, повертелся и, хоть и стыдно мне было, плюхнулся, знаешь, на лавку рядом с ней. И как только сел, язык у меня так и присох к горлу. Другие девушки смотрят на меня и посмеиваются, а меня еще больше стыд разбирает. Ну, тут стали собираться и другие парни, весь дом людьми наполнился. А я сижу возле Иваны пень пнем, шмыгаю носом и все думаю, как бы это начать с ней разговор про любовь. «Слушай, говорю, Ивана, есть у вас собака?» — «Ха-ха, да разве же можно без собаки, Ламби!» — вскрикнула она и засмеялась. А голос у нее, чертовки, звонкий был! Как засмеется, так весь дом трясется. «Ну, а черная у вас собака или рыжая?» — говорю я. «Черная», — говорит и опять хи-хи да ха-ха — понравилось. «Слушай, — говорю я, — привяжите-ка вы ее, а то третьего дня, как проходил я мимо вас, она меня чуть не укусила». — «Уу, ну и укусила бы, ну и съела бы, подумаешь, только тобой все село держится». Ничего я ей не сказал, только показал рукоятку ножа, что был у меня за поясом. «Я ее зарежу, говорю, зарежу и глазом не моргну». Испугалась ли она или что, а только встала и пересела на другое место. На следующий вечер я опять пошел к ней на посиделки. Сердце у меня, слышь ты, так и скачет. Дай-ка, говорю, посмотрю сперва через окно, там ли Ивана. Посмотрел и просто словно что-то резнуло меня изнутри. Тырчи Добри сидит в уголку рядом с Иваной, и о чем-то они нежно так разговаривают. Тут у меня аж в глазах потемнело. Пошел я назад и прямо к ней домой. Снял ворота с петель, взвалил на спину и — в лес.

— Ну, а зачем же ты утащил ворота? — смеялась Нонка до слез. — Они-то чем виноваты?

— Раньше парни так делали, когда хотели отомстить девушке.

— Ну и что же ты сделал с воротами?

— Пошел потом в лес, нарубил их на дрова и принес домой.

Нонка долго смеялась. Убедившись, что она пришла в хорошее настроение, дед Ламби приступил к тому, о чем давно хотел поговорить с ней.

— Любовь! Знаю я ее, проклятую — похуже чем, когда зуб болит. Сколько девушек знал дед Ламби. Скольким девкам он головы морочил. Да, да! Ничего ты от меня не скроешь… Смотрю я, что с некоторых пор… ты того… с Пинтезовым что-то крутишь. Но сказать тебе, правду, Нона, Калинко мне больше нравится. Хороший парень, толковый, Будешь с ним, как у Христа за пазухой. Он и красотой взял, и душа у него ангельская. Ты мне верь, я в этих делах собаку съел.

— Ну, а мне Пинтеза сын нравится! — твердо сказала Нонка и вышла. Дед Ламби остался ни с чем, так и кончилось его сватовство.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Сухую солому зажги, и то не будет гореть так, как разгорелись их сердца. В праздники, на вечерах, на посиделках — все вместе. Сколько нежных слов было сказано, сколько счастливых часов пережито! Но пришло лето, наступила страда, и они уже не могли встречаться так часто.

В эти дни Петр похудел, лицо у него вытянулось, а усы и волосы выцвели и стали пшеничного цвета. По его продолговатым, карим глазам было видно, что он весь так и горит огнем неутомимого, жадного до работы человека.

Петр будил свою бригаду до рассвета и вел ее в поле. Сняв рубаху и поплевав на руки, он начинал работать наравне с другими. Глядя на него, никто не решался разогнуть спины. А вечером, когда все возвращались с поля и, полумертвые от усталости, сразу засыпали непробудным сном, Петр не мог заснуть. То ли от усиленной работы, то ли от солнца и зноя стал он необыкновенно подвижным и неспокойным. Какая-то дьявольская сила кипела в его жилах и не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Эта неугомонная сила была жажда любви, она жгла его сердце, как летний зной жжет грудь земли. Он часто выходил ночью из села, шел по голому жнивью к свиноферме, рыскал там, как волк, и возвращался с зарей, утомленный неосуществившимся желанием увидеть Нонку.

Заметив его в первый раз у ограды, Нонка задрожала от неожиданности и страха. И сколько он ни уговаривал ее остаться подольше с ним, она сразу же вернулась к себе в комнатку, боясь, как бы их не увидел дед Ламби. Но Петр стал заглядывать на ферму через день, чрез два и подстерегать ее то у забора, то у речки, там, где темнели ивы.

Каждый день Нонка зарекалась не выходить ночью с фермы, но, как только смеркалось, она становилась неспокойной, воля ее ослабевала, и она могла думать уже только о свидании с Петром. Слонялась по двору, выискивала себе какое-нибудь дело, смеялась без всякой причины, пока, наконец, не замечала тень Петра у ивняка. Тогда в голове у нее сразу рождалось множество планов, когда и как ей выбраться с фермы незаметно для деда Ламби.

Она с трудом вырывалась из объятий Петра, взволнованная и взбудораженная. Его настойчивое желание видеться с ней каждую ночь разжигало еще больше ее любовь, но в то же время какой-то страх перед этими свиданиями сжимал ее сердце. Пугала ее синяя таинственная тишина ночи, тихое журчание речки, пугал ее острый блеск глаз Петра, его потемневшее от загара лицо, упоительный запах мужского тела, мучительно жаркие поцелуи. Ей иногда казалось, что он схватит ее, унесет куда-нибудь и разорвет, как волк. Так жестоки и страстны были его ласки.

Только один раз она не вышла на свидание, но зато потом всю ночь не сомкнула глаз. Как ей заснуть, когда Петр ждет ее с пылающими глазами, мечтает о ней, весь полный ею! Зачем она мучит его, мучится сама, зачем бежит от своего счастья в этот чудный летний вечер, когда можно сидеть с любимым на берегу речки, ласкать его, смотреть ему в глаза и слушать его голос!

На следующий день из другого села на ферму приехал крестьянин с женой. Они слезли с телеги, муж остался с лошадьми, а жена вошла во двор. Это была дочка деда Ламби. Их сын опасно заболел, и они хотели, чтобы дедушка приехал повидать его. Старик надел свою антерию и уехал с ними. В этот вечер Нонка опять вышла к Петру. Ночь была теплая, тихая, как будто утомленная, такая, какие бывают в конце августа: с белыми, немигающими звездами, с тяжелым сладким запахом свежего сена и спелых фруктов. Над голым жнивьем нависли в ленивой истоме прозрачные лиловатые сумерки. Со стороны села доносились и постепенно замирали последние звуки трудового дня. Петр сидел на берегу и нетерпеливо бросал палочки в воду. Сегодня его бригада обмолотила последний сноп. Он вымылся, надел новую рубаху и теперь чувствовал себя таким бодрым и нетерпеливым, что едва мог усидеть на месте. Сквозь темные ветви деревьев мерцало желтым светом окно Нонкиной комнаты. Чуть дрогнет желтый огонек, вздрогнет Петр, нетерпеливо ожидая шороха ее тихих шагов. Нонка вскоре пришла, запыхавшаяся, улыбающаяся. Петр вскочил, схватил ее молча на руки и понес под тень ив, положил на землю и сел рядом с ней.

— Дед Ламби уехал, я одна, — сказала она, хотя и решила не говорить ему этого. Петр одной рукой обхватил ее стан, а другой повернул к себе лицом. Она смотрела на него все такая же улыбающаяся, запыхавшаяся, смотрел и он на нее затуманенными, невидящими глазами. И подобно жнецу, жадно приникающему пересохшими губами к кувшину с холодной водой, Петр впился в ее губы.

— Петя, Петя, что ты делаешь? — сказала она упавшим голосом, задыхаясь, испугавшись его безумных ласк. И когда Петр клал ее, как ребенка, на лужайку, она ощущала прохладное прикосновение травы к спине, к плечам, к уху, смотрела на большую белую звезду высоко в небе и как-то неопределенно думала: что это он делает? Она хорошо понимала, что он делает, но не могла встать, вырваться из его объятий, потому что у нее не было ни сил, ни желания. Вдруг холодный стебелек травы, щекотавший ухо, вспыхнул и обжег ее. А большая белая звезда сорвалась с неба, вытянулась длинной серебряной нитью, и все звезды сразу угасли…

…Сумерки сгустились, из лиловых стали темно-синими. Речка снова нарушила тишину своим журчаньем, а звезды снова зажглись на небе, бледные, сонные, мерцающие.

С молчаливым упреком склонились ивы к самой реке и погрузились в тяжелое раздумье. Нонка, с растрепавшимися волосами, с распухшими от поцелуев губами, лежала на руке у Петра и гладила его твердые, как яблоки, скулы, волосы, шею, пахнущую высохшим потом. Ей хотелось что-то сказать ему, но сладостная спазма мучительной лаской сжимала ей горло. Петр лежал на спине в сладкой истоме и неподвижными глазами смотрел на белую кисею млечного пути. Что-то обожгло его руку повыше локтя. Он обернулся к Нонке и увидел у нее на щеке крупную слезу.

— Что с тобой? Почему ты плачешь, а? — спросил он, видя как блестят ее ресницы.

— Я не плачу.

— Ну, как же не плачешь? — он вытер пальцем слезу с ее щеки. — Скажи, почему ты плачешь?

Она спрятала лицо у него на плече.

— Молчи!

— Почему?

— Так.

С фермы послышался встревоженный голос:

— Мама пришла!

Нонка испуганно вскочила, поправила дрожащими руками волосы и кофточку, бросилась на ферму, вбежала в свинарник и притаилась. Сердце билось бешено, до боли. А мать ходила по двору и кричала все тревожнее и тревожнее.

— Нона, Нона! Ох ты, боже мой, куда же она делась?

Нонка услышала, как мать хлопнула себя по лбу и заплакала. Тогда она вышла из свинарника и отозвалась.

— Мама, это ты?

Тетка Колювица, с сумой через плечо, прибежала с другого конца двора и долго не могла прийти в себя.

— Ну, где же ты была?

— Здесь, где ж мне еще быть?

— Я легла и уже было задремала, вдруг слышу визжит поросеночек. Встала посмотреть, не придавила ли его матка.

— Да разве ты не слышала, как я звала. Вижу лампа горит. Вхожу — нет никого. Заглянула к деду Ламби — тоже. Побежала в свинарник, позвала — никто не откликается. Чего, чего только не передумала я.