Нонкина любовь

— Эх, да ведь это сон, ведь не правда же это. А тебе лишь бы накинуться на человека ни за что, ни про что! — упрекнула она его, желая подзадорить.

— Не лезь ты со своими снами — у дураков и сны дурацкие, — отрезал дядя Коля уже бодрым голосом, откашлялся и добавил: — Рано еще думать о таких вещах. Ведь ты же видишь, сама-то она ни о чем и не помышляет.

— Как бы не так! — приподнялась с подушки тетка Колювица. — Возрослой стала, как же ей не помышлять. Все бегает по вечеринкам и посиделкам. Управится с работой и прямо в клуб. А там все ребята собираются. Все думаю, не сманил бы ее кто. Ведь кто же его знает, что у девки на уме.

— Ну уж, так и сманят ее! Такую не сманишь! Ты лучше не болтай при ней, а то еще надоумишь.

— Подумаешь! Очень нужно! Я ведь только тебе… А она уже не маленькая у нас, Коля! — нежно и ласково сказала тетка Колювица. — После Димитрова дня, дай ей бог здоровья, девятнадцатый годок пойдет. Вот и постучится к нам в дом кто-нибудь. Кто не захочет посвататься к ней? — Во всем селе такой не найдешь.

— Правда, нет другой такой во всем селе, — согласился дядя Коля. В его голосе затрепетала радость и гордость. Нонка была его слабостью, и он всегда становился на ее сторону. Он гордился тем, что дочка пошла в него. Как скажет, так и сделает, своим умом живет. Но до сих пор дядя Коля еще никогда не замечал, что Нонка стала девушкой. Он видел, как она бегает по всяким своим делам, как вздорит то с тем, то с другим, как маленькая, и ему и в голову не приходило, что у нее уже могут быть свои девичьи мечты. А вот, выходит правду говорит жена, не сегодня-завтра постучится кто-нибудь к ним в дверь, и придется расставаться с Нонкой. Ревность вспыхнула в его сердце. Поэтому он рассердился, узнав про сон жены. Он и слышать не хотел о таких вещах. Дорога ему была Нонка, дороже всех других детей. Но молодость разве остановишь! Она свое берет. Вдруг его разобрало любопытство — не вскружила ли уже Нонка кому-нибудь голову? Мать, наверно, пронюхала кое-что, не зря она морочит ему голову разными снами. — Уж не нашла ли она кого-нибудь, а? — спросил он.

Тетка Колювица этого только и ждала. Но она не сказала ему сразу всего, что знала, а решила сначала выпытать, что он думает.

— Я слышала, что Иван Керезов увивается за ней.

— Кто, этот хворый? Как бы не так!

— И тракторист Недялко, — приврала тетя Колювица.

— Да ну его! — обозлился дядя Коля. — Все они одного поля ягоды. Я свою дочь такому не дам.

— Ну, ну, Коля, ведь Недялко неплохой парень. Его работу все хвалят.

— Похвалы одни! — уже не на шутку рассердился дядя Коля. — Ты присматривай за ней построже, а то, если услышу хоть слово, голову тебе оторву.

— Она не дура, с плохим человеком не свяжется, но кто ж ее знает! — прибавила тетка Колювица, притворяясь, что над чем-то раздумывает. — Третьего дня говорит мне Раче: «Что, тетенька, кажется, скоро будем плясать на свадьбе.» — «Чью свадьбу собираешься играть?» — говорю. — «Нонину», — говорит. — «А кто же зятем-то будет?» — «Петр. Ах, если б ты знала, как ему Нонка полюбилась». — «Ну, а он ей?» — спрашиваю я. — «И он, тетя, и о-о-н!»

Тетка Колювица сама испугалась своей лжи и замолчала. Молчал и дядя Коля, прислушиваясь к песне капели. Ему уже не спалось. Он встал и подошел к окну.

Рассветало. По двору слонялись куры. Откуда-то выскочила собака и погналась за ними. Потом повалялась на спине и весело завизжала. «И она радуется, бедняга, слыша, как вода журчит», — подумал дядя Коля. Вдруг ему стало радостно, легко, по спине у него пробежала легкая дрожь, по жилам как будто потекла новая кровь. Он пригнулся, снова посмотрел во двор и долго не отходил от окна. Почудилось ему зеленое поле, а вдоль поля — дорога. По дороге едет телега. Колеса заплетаются в тяжелых зеленых колосьях. Проехала телега, а они, просмоленные, долго еще покачиваются над дорогой…

Он вернулся, лег на спину и только тогда спросил:

— Который Петр, Пинтеза сын, что ли?

— Он самый.

Тетка Колювица увидела, как дрогнули его усы, сморщились щеки и он улыбнулся.

Это придало ей храбрости, и она тихо добавила:

— А этот Петр, как погляжу я на него, неплохой он парень.

— Э, да ты к нему уже приглядываться стала, — неожиданно набросился на нее дядя Коля.

— Уф, ну уж и ты тоже! А чего мне к нему приглядываться? Никак в одном селе живем, знакомы. Он парень без изъяна, но это уж ее дело. Раче говорит: «Тетя, он у нее на сердце, и больше никто». — «Э, — говорю я, — может, у нее на сердце и Он, а в отцовском, может, и другой кто». Дядя Коля понял, куда метит жена, заложил руки за голову и долго смотрел на синеватый квадрат окна. И потому ли, что все еще мерещились ему крупные зеленые колосья, нависшие над мягкой дорогой, он ответил не так, как ему хотелось.

— Я не стану вмешиваться в ее дела. Она не то, что старшая сестра, поумнее будет. Верно, парень он стоящий. Но правду тебе сказать, эти Пинтезовы совсем мне не по сердцу. Бирюки какие-то. Особенно старый. Ходили мы раз с ним на стройку. Всю дорогу слова не сказал. Молчит, как пень. Важничает он, что ли, Не люблю я таких людей.

— Молодой не пошел в отца. Да и то говорят: слово серебро, а молчание золото.

— Да, это так. А вот в работе они молодцы.

— Скажу я тебе, Коля, — разоткровенничалась тетка Колювица, — лежит у меня сердце к этому парню. Нонка правильно сделает, если пойдет за него. Ты как думаешь?

Дядя Коля почему-то не решался спросить, как далеко зашли отношения Нонки и Петра, но понял, что дела у них на мази. Дошли уже до того, что спрашивают его согласия. И сердце у него сжалось от ревности, больно ему стало. «Кормил ее, растил ее с самых пеленок, а потом отдавай чужим людям. А какой человек попадется, один бог знает. Вот, хотя бы и этот Петр. Смотришь на него: всем, кажется, взял. Но не место Нонке у Пинтезовых. Душа у нее открытая, как ясное небо, с ней поговорить приятно. А Пинтезовы люди холодные, слова свои на вес золота ценят. Как цветок без солнца, будет жить у них Нонка». Дядя Коля не сомневался, что мать передаст Ноне каждое его слово, и не знал, как быть: тут и не смолчишь, и не скажешь. Не хотелось ему обижать Нонку, не хотелось, чтобы она думала: «Вот отцу-то он не по сердцу». Дядя Коля протянул руку к шкафчику, где лежали папиросы и спички, но не нашел их там. Тетка Колювица все бранила его за то, что он курит натощак и перед сном прятала папиросы. Но сейчас, как только дядя Коля потянулся к шкафчику, она вскочила, взяла спички и папиросы оттуда, где оставила их накануне, и подала ему. Принесла и пепельницу и поставила ее на стул у кровати. Потом тетка Колювица легла и повернулась к нему в ожидании. Он затянулся, выкурил полпапиросы, но не нашелся, что сказать. А она так и впилась в него глазами. Это его рассердило, но он промолчал. Ведь мать же она! Кому, как не ей, дрожать за судьбу Нонки.

— Я против ее слова не пойду! — сказал он наконец, подавляя печаль и сомнения. — Когда старшую выдавали, я слово свое сказал, верно. Но тогда были другие времена, другим был и я. Вот только это и скажу тебе. Он уставился в потолок и не проронил больше ни слова.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Прошло больше двух недель со дня вечеринки, а Нонка и Петр не встречались и не виделись. Старый Пинтез простудился, сидел у печки, накинув полушубок, и молча делал что-нибудь: лущил кукурузу для кур, заколачивал расшатавшийся стул или починял порванный недоуздок. Вся тяжелая домашняя работа легла на плечи Петра. Он носил матери воду из ближайшего колодца, рубил дрова, расчищал снег перед домом, кормил и поил скот. И в кооперативном хозяйстве оказалось много работы, а бригадирские совещания зачастили и стали затягиваться до полуночи.

В свободные вечера Петр бегал в клуб, который редко бывал открыт, а оттуда — на посиделки, но Нонки нигде не было. Несколько раз по вечерам ходил поджидать ее за село, всматривался, прищурив глаза, в синеватые сумерки, но все напрасно. Однажды в обед он опять вышел за околицу. Со стороны фермы показался человек. Шел он медленно, проваливался в сугробы, нельзя было разобрать, мужчина это или женщина. Петр спрятался за ближайший плетень и, топчась беспокойно по твердому снегу, лихорадочно думал о том, что сказать Нонке, как ее встретить. Но оказалось, что это был Дамян, животноводческий бригадир. Раздосадованный своей ошибкой, Петр подождал, чтобы Дамян вошел в село, и отправился по его следам на ферму. Он шел туда с тяжелым сердцем. Его мучили тревожные предчувствия, когда он думал о встрече с Нонкой. Привыкнув к той легкой готовности, с которой все девушки в селе предлагали ему свою дружбу, он страдал от Нонкиного молчания до того, что даже начинал чувствовать к ней какую-то неприязнь.

Самолюбивый и мнительный, он сознавал свое превосходство над другими парнями и не привык, чтобы девушки относились к нему с пренебрежением. Из гордости Петр старался внушить самому себе, что Нонка не избегает его и что только глубокий снег и работа на ферме мешают ей бывать в селе. Но вот однажды, проходя мимо Нонкиного дома, Петр увидел ее в освещенных сенях. Она вернулась с фермы кружным путем, как будто подозревала, что он ждет ее за околицей. В этот вечер Нонка не была на посиделках. Прячется ли она от него или занята чем-нибудь? Чем ближе подходил Петр к ферме, тем больше боялся, что Нонка встретит его с холодным безразличием и представлял себе, в какое неловкое и унизительное положение он попадет при этой встрече. Несколько раз Петр решал вернуться, но, пройдя с полдороги, остановился, оглянулся на село и вдруг понял, что, что бы ни случилось, он пойдет на ферму. «Петр Пинтезов не привык делать дело наполовину!» — сказал он сам себе, чтобы приободриться и пошел дальше, но всю дорогу его мучила жгучая мысль о том, что волю его сломило любовное увлечение женщиной, которая не обращает на него никакого внимания. В узком коридорчике фермы его встретил дед Ламби, одетый в белый халат, из-под которого виднелись домотканные широкие штаны. Его черная папаха была так лихо надета набекрень, что совсем закрывала одно ухо. За ним, в глубине коридорчика стоял высокой, худощавый парень со светлыми, зеленоватыми глазами. Это был Калинко, свиновод из Житницы, тот самый, который играл на вечеринке на аккордеоне и не спускал глаз с Нонки.