Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
– А что, Матюша, не слепят тебе глаза жопы сиятельные? – спрашивает Шка Иванов, а сам сквозь очки круглые Юзе подмигивает.
– Не боись, не ослепну. Зато руку, как вы, не вывихну. Редко машу, да метко. Мой замах десяти ваших стоит.
– Так с тебя и спросу больше, и задняя обида на тебя крепче! – улыбается Юзя. – А мы что – помахали да и разошлись. И народ простой на нас не серчает. Не столбовые жопы сечены, чай!
– И нам, и жопам одно главное – побыстрей! – вставляет Соболь.
– Жопа жопе – рознь, – не соглашается Матвей. – Иную
– А на иную – и плюнуть жаль, – кивает Шка Иванов. – Мало жоп достойных осталось, братцы.
– Достойные жопочки в женских гимназиумах обитают, – хитро улыбается подпалачник Мишаня. – Опанки, опаньки по девичьей попоньке! Отсечешь пяток – душой помолодеешь.
– Дело свое честно вершить надобно, без корысти, понял? – поучает его Матвей.
– Как не понять! – лукаво усмехается Мишаня, пальцами «кавычки» делая.
– Без интереса токмо в лагерях секут, – возражает Юзя. – Я не робот, чтоб без любви дело государево вершить. Надобно и розги любить, и жопы. Тогда противоречия в душе не будет.
– Я свой кнут люблю, кто спорит? – оглаживает бороду Матвей. – Но люблю непорочно.
– Мы, Матюша, розги тоже непорочно любим, – рассуждает Юзя. – Среди нас садистов нет.
– Кнут и розга – яко альфа и омега, – вставляет Ванька.
– У кнута своя метафизика, а у розги своя… – прихлебывает из стакана Шка Иванов.
Вваливается в кабак известный нищий с Трубной площади – Никитка Глумной. Крестится, кланяется:
– Здравия и благоденствия всем тварям! Знают его в «Счастливой Московии», любят.
Со всех сторон к Никитке сразу предложения:
– Седай с нами, деловой!
– Никитка, глотни пивка циркового!
– Прыгай ко мне, блоха!
Но у Никитки свой узор: по средам и пятницам он к столам не присаживается, а только обход кабака делает, живые картинки показывая да выпивая понемногу, и – опять на Трубную.
– Садись, выпей, колода приплывная! – громогласно зовет его Матвей.
– Не велено Богородицей в день постный рассиживаться, – подковыливает к ним Никитка, обнажает умную машинку, на грязной груди висящую, оживляет ее. – Видали, чем государыня наша по ночам занимается?
Выдувает умная светящийся пузырь: государыня в своей опочивальне мажется мазью голубой, оборачивается голубой лисицей, бежит на псарню кремлевскую. А там отдается кобелям.
– Видали, видали, Никитка, – усмехается Шка Иванов. – Слепи чего поновей.
– Поновей? Слыхали, в Кремле есть красавица – три пуда говна на ней таскается, как поклонится – полпуда отломится, как павой пройдет – два нарастет! Угадайте, кто это?
– Невестка государева.
– Скоро расшибет их обоих Илья-пророк молоньей за блядство! Сожжет огнем небесным паскудниц!
– Не сожжет, – зевает Матвей. – Как еблась государыня наша, так и будет еться.
– Токмо не с кобелями, а с гвардейцами, – кивает Шка.
– Ты бы, Никитка, лучше чего про сынка государева слепил. Давненько про него глумных вестей не было!
Подходит Никитка к столу, опрокидывает с ходу рюмку водки, занюхивает рукавом:
– Сын государев содомским грехом болен.
– Ну,
ну? – оживляются палачи.– Но не по собственному хотению.
– Как так?
– Заражен содомией по расчету внешних врагов государства Российского.
– И кто же его заразил?
– Сербский посол Зоран Баранович.
– Они же старые друзья с государем, чего ты мелешь? Вместе на охоту ездят.
– Куплен Баранович заокиянской содомской плутократией.
– И как он его заразил?
– На другой день после Яблочного Спаса устроена была рыбалка государем на Плещееве озере. После рыбалки в баню пошли. Там Баранович и подсыпал сыну государеву в квас снадобье. Сын и воспылал. А Баранович в него и внедрился путем содомским.
– Проложил, так сказать, тайную дорожку! – усмехается Мишаня.
– Теперь плутократы по сей дорожке своих агентов пускают. Раз в неделю!
– А доказательства? – оглаживает бороду Матвей.
– Будут! – хлопает Никитка грязной рукой по своей умнице. – Ладно, некогда мне!
Отходит от стола палаческого, идет к цирковым. Здесь его всегда ждут:
– Никитка, глотни!
– Не погнушайся, перекатный!
– Залейся, родимый!
Принимает Никитка рюмку от цирковых, выпивает, закусывает пирожком. Сообщает:
– На ипподроме вчерась в жокейской беседке жена конюха родила тройню.
– Ну?
– И все трое – с жеребячьими головами.
– О-ха-ха-ха!
Пока цирковые отхахатываются, Никитка уж к студентам прибился. Подносят они ему пива жигулевского. Отхлебывает Никитка из кружки:
– Слыхали новость про глину мозговую? Сделали китайцы такую, что не токмо для роботов сгодится, но и для людей!
– Будет брехать-то, Никитка!
– Истинно, истинно говорю! Прошла сия глина тайные испытания у нас в Сибири: закачали ее шприцами в головы мужикам в селе Карпиловке, да шибко много, не рассчитали.
– Ну?
– Так те мужики к утру написали государю уложение: «Как правильно обустроить русскую деревню».
– И что в сем уложении?
– Прописали, что надобно каждому крестьянину уд стальной приделать, дабы все могли землю пахать беспрепятственно! Вот, полюбуйтесь сами!
Показывает Никитка свои картинки глум-ные. Хохочут студенты, чокаются кружками с Никиткой. А он не задерживается – уже к китайцам ковыляет:
– Ваньшан хао, [30] поднебесные!
Вот вваливается в кабак спившийся подьячий из Казначейской Палаты, у которого в одночасье бас прорезался. Крестится на все четыре стороны, запевает:
Как во стольном городе,
Во Москве-столице
Три бездомных пса
Шли воды напиться
Во полуденный час.
Один белый пес,
Другой черный пес,
Третий красный пес.
На Москву-реку пришли,
Место тихое нашли
Во полуденный час.
Стал пить белый пес – побелела вода.
Стал пить черный пес – почернела вода.
Стал пить красный пес – покраснела вода.
Потряслась земля, солнце скрылося,
Место лобное развалилося.
Развалилося, разломилося,
Алой кровушкой окропилося.
А с небес глас громовый послышался:
– Тот, кто был палачом, станет жертвою!