Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
Аплодируют бывшему подьячему, подносят ему выпить, к себе зовут, сажают.
С шумом и хохотом вкатываются в кабак Танечка и Дунечка, неразлучные цветочницы с Трубной. Как только распродают они незабудки свои, так сразу подружек на клюковку тянет-пробивает. Танечка статуарна, корпулентна, Дунечка изгибиста да извивиста. Завсегдатаи к ним сразу:
– Ярлык проходной!
Понимают Танечка с Дунечкой. Раскрывают рты, языки свои раздвоенные показывают, языками вибрируют. Хлопают завсегдатаи, посвистывают, пропускают. Кто-то из студентов остроумит:
– Вы нам нижние язычки покажите, верхние-то мы уже видали!
Появляется цирковой коверный Володька Соловей. Подсаживается к своим, пьет, хмелея быстро,
– Я же лучший коверный! Лу-у-у-учший! Как они могут?!
Успокаивают его цирковые:
– Не бзди, Вова, не посмеют!
– Посмеют! Ох, как и посме-е-е-еют! – блеет Соловей, слезу пуская.
Вбегает в «Счастливую Московию» запыхавшийся наутилус в светящемся ватнике со значком «Народ и Воля», прибивается к своим, выпивает залпом стакан кувалды, сообщает:
– На Пушкинской опять твердых приняли.
– Кого?
– Каспара, Касьяна и Лимона.
– Всех? Да ну?!
– Вот те и да ну.
– По-подлому?
– Нет, по-честному.
– В 45-е?
– Ну, а куда ж еще!
– Опять заносить придется.
– Да уж придется. Тереби бобров. Кого-то из студентов подвыпивших на стих пробивает. Встает поэт кудрявый с кружкой пивной в руке на стул, декламирует:
Бледноликих юношей предплечья
Я целую ночи напролет.
Снятся мне любовные увечья,
На груди моей – твой белый мед.
Юноша, стремительно раздетый,
Застонал от боли… Что ж с того?
Снова будешь распят на кресте ты
Трепетного тела моего!
Хлопают товарищи студенту кудрявому, кладут ему в кружку с пивом вишневого варенья. Так уж заведено у студентов московских – пиво вареньем сдабривать. На языке студенческом называется это «добавить хорошенького». Причем у каждого заведения – своя традиция добавления «хорошенького»: университетские в пиво малиновое варенье кладут, политехнические – абрикосовое, математики – крыжовенное, металловеды и станкостроители – яблочное, экономисты – клубничное, нефтяники-газовщики – сливовое, дорожные строители – земляничное.
Кто-то из ремесленных анекдот рассказывает: – Заходит отец Онуфрий в класс: «Отроцы, сколько будет дважды два?» Ванечка Залупин руку тянет. Отец Онуфрий: «Залупин!» Ванечка встает: «Батюшка, дважды два будет двадцать шесть». Отец Онуфрий: «Садись, Залупин. Очень плохо. Дважды два будет четыре. Ну, в крайнем случае – пять, ну шесть, ну восемь, ну двенадцать, в конце концов. Но никак не двадцать шесть, дубина стоеросовая!»
– Этоу нас уж годик как с бородою! – щелкает его по носу студент-архитектор. – Послушай-ка, земеля, новинку. Заходит отец Онуфрий в класс: «Отроцы, вопрос: Бог сотворил человека ради труда или ради наслаждения?» Ваня Залупин руку тянет. Отец Онуфрий: «Залупин!» «Ради труда, батюшка». «Обоснуй!» «Батюшка, Бог дал человецам десять пальцев, но всего лишь один хер». «Что ж, Залупин, отвечено верно, но обосновано пре-по-хаб-ней-ше!»
– Ха-ха-ха!
Между двумя фальшивыми окнами с живыми русскими пейзажами (в левом – зима, ямщик на тройке едет, в правом – лето, березки шелестят, девки хороводом ходят) за круглым столом сидят целовальники с торговками, пьют рябиновку да чай вприкуску с сахарным Кремлем. Сегодня у целовальника Андрея Петровича именины, не пожалел он сыновний сахарный Кремль ради этого порушить:
– Угощайтесь, товарищи! У меня дома еще два таких!
– Ай, спасибо, Андрей Петрович! Уважил!
Доволен целовальник, лысина блестит, очки посверкивают, усы завитые торчат. Пьют-гуляют с ним вместе целовальники
Басаня, Горшок, Сергуня, Димуля со своими деловыми подружками. Хрустит сахарный Кремль у них на зубах.Мелькает-перекатывается в дыму табачном какой-то Пургенян, как говорят, известный надуватель щек и испускатель ветров государственных, бьют друг друга воблой по лбу двое дутиков, Зюга и Жиря, шелестит картами краплеными околоточный Грызло, цедят квасок с газом цирковые, разгибатель подков Медведко и темный фокусник Пу И Тин, хохочет утроб-но круглый дворник Лужковец, грустно кивает головою сладенький грустеня Гришка Вец.
С воплями-завываниями вбегает в кабак Пархановна, известная кликуша московская. Толстопуза она, кривонога, нос картошкой, сальные пряди над угреватым лбом трясутся, на груди икона с Юрой Гагариным сияет, на животе за кушаком поблескивает позолоченный совок. Встает Пархановна посреди кабака, крестится двумя руками и кричит что есть мочи:
– Шестая империя!! Шестая империя!!!
– Иди поешь! – успокаивают ее ремесленные.
В злобном углу, где сидит местная земщина, подкопченная опричниками, крутится семейство балалаечников Мухалко. Шустрые это ребята, оборотистые, веселить и деньгу выжимать умеют. Говорят, когда-то в шутах кремлевских ходили, но потом их за что-то оттуда опендалили. Запевала у них, по кличке Масляный Ус, хорошо и поет, и играет, и вприсядку ходит, но главное – у него всегда песни задушевные и глаза на мокром месте. А народ наш и песню, и слезу уважает. Вот и сейчас подкатил Масляный Ус к подкопченным: тренькнул балалайкой, притопнул, прихлопнул, подмигнул своим бодрым очкарикам. И грянули они:
Мохнатый хам – в протестанский храм,
Крыса серая – в закрома,
А дворянская дочь – под опричных в ночь
По закону большого ума.
Так вперед, за опричной елдой кочевой
В терема, где дрожат голоса
И персты гла-а-а-адят с вожделенной тоской
Багровеющие телеса-а-а-а-а!
И вверх по елде, навстречу судьбе
Трепетным языком… Бог с тобой.
Так и надо вести, не страшась пути,
Если хочешь остаться живой!
Одобряет крамолу обиженная земщина, кидает Масляному в шапку медяки. А тот со слезою принимает:
– Спаси вас Бог, голубчики, спаси Бог, драгоценные!
Но не ко всем добры завсегдатаи кабака мамоновского.
Вот распахивается дверь, входит злобно-приземистый, небритый, красноглазый затируха площадной Левонтий. Хрипит:
– Однако, здравствуйте!
– Однако, пшел на хуй! – в ответ доносится.
Скрипит зубами Левонтий, сверкает глазками красными, разворачивается, уходит. Не всех, ох, не всех привечают в «Счастливой Московии»!
Как только пробивают полночь живые часы, появляется и сам Мамона. Невысок он, округл, бородат, плешив, косоглаз, лукав. Кланяется гостям, приветствует, неспешно обходит заведение свое, спрашивает как обычно:
– Все ли добропорядочно, гости дорогие?
– Все добропорядочно, Абрам Иванович! – отвечают ему хором.
– Никто не буянит?
– Не допустим, Абрам Иванович!
– Никто никого не обижает?
– Не позволим, Абрам Иванович! Кивает Мамона, щурясь лукаво, уходит.
А «Счастливая Московия» продолжает пить, шуметь и бурлить до трех часов ночи. Едва пробьют часы 3.00, половые всех рассчитают, уйдут, уступая место крутоплечим вышибалам-ингушам. Те электрическими метлами потеснят подзагулявшую публику к выходу.