Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

Увидев голограмму, Иван остановился как вкопанный.

– My sweet russian boy! – похотливо засмеялся мулат и выпустил дым голографическому Ивану в затылок.

По голограмме пробежала искра. Сценаристка вздрогнула, но постановщик сжал ее запястье, поднял палец, прошептал:

– Так надо.

Иван безумными глазами смотрел на голограмму.

– И про сие донесешь? – американец вплотную подошел к Ивану.

Иван стоял, оцепенев.

Американец толкнул его. Иван бессильно упал в траву. Американец выключил голограмму, присел на корточках, погладил Ивана:

– Не дури, Ваня. Тебе назад пути нет. Достал портсигар, вынул из него сигарету, вставил в губы Ивана, зажег:

– Одной веревочкой с тобою повязаны. И разорвать веревку сию токмо смерть может. Но ты же не хочешь умирать?

Иван сел, вперился глазами в землю. Американец закурил, подбросил на ладони перстни.

– Ты еще молод. Все впереди у тебя. А посему подарками нашими не след швыряться. Чай, не стекляшки.

Он надел перстни на бессильные руки Ивана.

– Мы ведь тебе еще подарочек припасли. Американец с улыбкой достал из кармана маленький золотой перстень с брильянтом, надел Ивану на мизинец.

– Теперь у тебя не токмо сапфир да лунный камень, но и брильянт на длани воссияет. А брильянт, дорогой Иванушка, он всем каменьям камень. Ибо подобен он не камню земному, но осколку ошария небесного, на землю упавшего. Вот, полюбуйся.

Американец поднес руку Ивана к его лицу. Иван жадно затянулся, вскочил, пошел. Камера бесшумно поехала за ним по монорельсу.

Американец обнял Ивана за талию, пошел рядом.

– И вот еще, – американец вынул из кармана кожаный кошель, подбросил на руке. – Сто золотых.

Иван резко остановился.

Постановщик встал, в сильном волнении поправил очки, поднял сжатый кулак.

– Сто золотых, Ваня! – американец взял руку Ивана, вложил в нее кошелек.

Иван жадно затянулся, бросил сигарету, спросил хрипло:

– Что вам нужно?

Американец внимательно смотрел на него сквозь темные очки:

– Нам нужна, Ваня, тайная цифирь, обеспечивающая доступ к внутренним переговорам ваших тяжелых самолетов, несущих в себе атомноразрывные снаряды и совершающих своеобычные облеты северных границ государства вашего.

Иван бессильно опустился на траву, покачал головой:

– Нет. Сего я делать не стану.

Американец тихо рассмеялся, положил руку на голову Ивана и произнес, зловеще глядя на закат:

– Ты сделаешь все, что я прикажу.

Возникла мучительная пауза.

– Снято!! – закричал постановщик и побежал к актерам.

– Снято! Снято! Снято! – подбежав, он обнял их.

Сценаристка, размашисто перекрестившись, заспешила к ним.

– Снято! Снято, матерь вашу… – постановщик целовал, тузил и тискал актеров. – Снято, дорогуши мои, снято, разбойники!

Подошла высокая, угловатая сценаристка в узком платье, с вечно детским лицом, обняла «Ивана», прижалась:

– Господи… У меня чуть сердце не выпрыгнуло…

– Удовлетворительно? – спросил, снимая очки, «американец».

Постановщик ударил его кулаком в плечо:

– Гений!

– А у меня, главное, в сапог заползло что-то! – «Иван», облегченно смеясь, сунул пальцы в сапог. – Шевелится, зараза, щекочет, а? Вот подвезло!

– Жопа ты! Жопа дорогая! – постановщик обнял «Ивана».

– Что, в самом деле неплохо?

– В десятку, в десятку!

– И с закатом успели! – подошел приземистый седобородый оператор.

– И с закатом! С закатом, матерь вашу! – постановщик отчаянно крутил коротко стриженной головой, то и дело поправляя очки. – Вон закат! Минутка еще – и нет его! И пиздец засранцам!

– Егор, не матерись, умоляю! – обняла его сценаристка.

– С закатом успели! Ты понимаешь, Дошка?! – встряхнул ее за угловатые плечи постановщик.

– Полторы минуты, – подсказала помощница.

– Во! Полторы минуты! И нет солнца!

– Дайте стул сапог снять! – выкрикнул «Иван».

– Стул на площадку! – закричала помощница постановщика.

– А кукушечка-то как поднасрала, а? – улыбался «американец», закуривая.

– А-а-а! – грозно вспомнил постановщик. – Озьку [34] сюда!

– Здесь я, Егор Михалыч, – подошел сутулый, скромно одетый молодой человек. – Простите великодушно, один раз сорвалось…

– Один раз! Один раз – не пидарас, да?! – закричал, краснея, постановщик. – Вон отсюда! Завтра не работаешь!

– Ну, простите, бес попутал.

– Не вали на беса! Пшел вон! – постановщик оттолкнул его, осмотрелся. – Так! На сегодня – все!

– Егор Михайлович, кормить уже можно? – спросила полноватая женщина.

– Конечно! Нужно!

– Православные, трапез-ни-чать! – крикнула она, приложив раструбом руки ко рту.

– Все, все, все! – захлопал в ладоши постановщик, кивнул актерам. – Айда в палатку!

Они отошли от съемочной площадки и вошли в зеленую палатку, растянутую на поляне в окружении берез. Актеры уселись на стулья, две гримерши принялись их переодевать и разгримировывать. Постановщик вынул из портфеля бутылку шотландского виски «Dewar\'s» двенадцатилетней выдержки, стал быстро разливать по пластиковым стаканчикам:

– Быстро, быстро, быстро…

– Егор Михалыч, смотреть будете? – заглянул в палатку помощник оператора.

– Потом! – постановщик загородил от него бутылку виски, крикнул. – Таня! К нам никого не впускать!

Сценаристка взяла у него бутылку:

– Дай спрячу от греха…

Сунула виски в портфель, задвинула под стол, вынула из холодильника бутылку водки «Пшеничная», поставила на стол.

– Бородатых пускаете? – всунул голову в палатку оператор.

– Георгич, давай! – протянул ему стаканчик постановщик.

Все, кроме гримерш, разобрали стаканчики.

– За нас! – произнес, поправляя очки, постановщик.

Все выпили.

Постановщик достал пачку папирос «Россия», открыл. К папиросам потянулись руки.

– Ну, все. Отлегло… – постановщик закурил.

– Знаешь, я не верила, что сегодня снимем, – жадно затянулась папиросой сценаристка.

– И я не верил, – усмехался оператор.

– А я почему-то верил, – сказал «Иван».

– Третий дубль! – качал круглой головой раскрасневшийся постановщик. – Загадка, матерь вашу! Третий дубль – всегда хороший! Что сие означает?!