Норвежский лес

— Вру, — тихо сказала Мидори. — Я бы тоже не стала. На твоем месте я бы тоже не стала. Ты мне этим очень нравишься. Правда-правда.

— Как сильно? — спросил я, но Мидори не ответила. Вместо ответа она прижалась ко мне, поцеловала мои соски и начала медленно двигать рукой, сжимавшей пенис. Первым делом я подумал, что ее движения сильно отличаются от движений Наоко. Они обе делали это очень нежно и замечательно, но что-то отличалось, и я во всем этом чувствовал нечто совершенно иное.

— Эй, Ватанабэ, опять думаешь о другой?

— Нет, — соврал я.

— Правда?

— Правда.

— Не хочу, чтобы ты думал о другой, пока я так делаю.

— У меня и не получится.

— Хочешь прикоснуться к моей груди или вон там? — спросила Мидори.

— Хочу, но лучше пока не прикасаться. Когда все за один раз, возбуждение слишком сильное.

Мидори кивнула, сняла, повозившись, трусы и поднесла их к кончику пениса.

— Кончай сюда.

— Испачкаются.

— Не болтай чепуху, а то заплачу, — сказала Мидори. — Постирается, и делов-то. Не стесняйся — кончай, сколько сможешь. Если так переживаешь, можешь купить и подарить мне новые… Или не можешь от моих рук?

— Еще чего.

— Тогда кончай. Давай. Сюда.

Я кончил, и Мидори принялась изучать мою сперму.

— Смотри, как много, — восхищенно сказала она.

— Переборщил?

— Ладно уж. Чего там. Хм, дурашка. Кончай, сколько можешь, — смеясь, сказала Мидори и поцеловала меня.

Вечером она сходила за покупками и приготовила ужин. Сидя за столом на кухне, мы пили пиво, ели тэмпуру и рис с зеленым горошком.

— Ешь хорошо, запасайся спермой, — сказала Мидори, — а я нежно помогу тебе кончить.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Я знаю разные способы. Начиталась женских журналов, когда у нас был магазин. Беременные-то не могут этим заниматься — вот в журнале и поместили особый раздел: что делать с мужем, чтобы он не изменял. Действительно, способов много. Интересно?

— Интересно, — сказал я.

Расставшись с Мидори, я развернул в электричке купленную на станции вечернюю газету, но, если подумать, совсем не хотел ее читать — попробовал, но ничего не понял. Уставившись на страницу непонятной газеты, я продолжал размышлять, что со мной будет дальше, что произойдет со всем окружающим меня. Порой казалось, что вокруг меня пульсирует мир. Я глубоко вдохнул и закрыл глаза. Я не раскаивался в сегодняшних поступках, и если бы пришлось все повторить заново, я был уверен — сделал бы то же самое. Пожалуй, так же обнял бы Мидори под дождем на крыше, так же вымок до нитки и так же кончил от ее руки в ее же постели. В этом не возникало сомнений. Я любил Мидори и был очень рад, что она вернулась ко мне. С ней у меня все будет хорошо. Как она сама говорила: кровь с молоком, она вверяла себя моим рукам. Я едва сдерживался, чтобы не обнажить ее, не распахнуть ее тело и не погрузиться внутрь этой теплоты. Я совершенно не мог остановить движение ее руки, сжимавшей мой пенис. Я хотел этого. И она хотела. Мы уже любили друг друга. Кто может этому помешать? Да, я люблю Мидори. И, наверное, должен был понять это намного раньше. Я просто долго избегал этого вывода.

Проблема заключалась в другом — я не мог толком объяснить Наоко такой поворот событий. Была бы иная ситуация… но сейчас я не мог позволить себе признаться Наоко, что полюбил другую. Ведь Наоко я тоже любил. Пусть даже любовь эта искривилась где-то по пути, но я без сомнений любил Наоко, для которой у меня внутри сохранялось нетронутым достаточно места.

Все, что я мог — написать письмо Рэйко и во всем честно признаться. Вернувшись домой, я расположился на веранде и, посматривая на впитывавший дождь ночной сад, придумал в уме несколько фраз. Затем сел за стол и начал писать.

«Мне очень тяжко сообщать об этом», — начал я. Затем полностью описал свои отношения с Мидори и рассказал о том, что сегодня произошло между нами.

Я любил и, пожалуй, по-прежнему люблю Наоко. Но то, что существует между мной и Мидори, — решает все. Я чувствую, что с трудом сопротивляюсь этой силе, которая со временем подхватит и унесет меня вперед. К Наоко у меня — жутко тихое и чистое нежное чувство, к Мидори — чувство совсем иного рода. Оно встало на ноги, шагает, дышит и бьется. И вместе с тем, меня трясет. Я не знаю, как мне быть. Ни в коем случае не собираюсь оправдываться, но я по-своему честно жил и никому не лгал. Старался никому не причинять боль. Поэтому совершенно не могу понять, за что меня забросило в такой лабиринт. Что мне теперь делать? Больше мне обращаться за советом не к кому.

Я наклеил марку срочной почты и той же ночью сбросил письмо в ящик.

Ответ от Рэйко пришел через пять дней.

Здравствуй!

Сначала хорошая новость.

Наоко идет на поправку быстрее, чем я думала. На днях разговаривала с ней по телефону. Вполне внятная речь. Говорит, что скоро сможет вернуться сюда.

Теперь о тебе.

Нельзя воспринимать вещи так близко к сердцу. Любить человека — прекрасно. Если эта любовь искренна, никого в лабиринт не бросят. Верь в себя.

Мой совет очень прост. Во-первых, если твое сердце заполнила Мидори, вероятно, вы полюбите друг друга. Может, у вас все будет складываться хорошо, а может и нет. Но это и есть — любовь. Раз влюбился — вполне естественно довериться этой любви. Я так считаю. Это — по-своему искренность.

Во-вторых, заниматься с Мидори сексом или нет — твоя личная проблема. Здесь я ничего сказать не могу. Поговори с Мидори и реши, что тебя устроит.

В-третьих, не говори обо всем этом Наоко. Если потребуется ей что-либо сказать, мы с тобой обдумаем подходящий план. А пока ей — ни слова. Доверь это мне.

В-четвертых, ты как мог поддерживал Наоко. Даже если у тебя пропадут к ней чувства, ты много чего еще можешь для нее сделать. Поэтому не переживай. Мы (я имею в виду как нормальных, так и ненормальных людей) — неполноценные люди, живущие в неполноценном мире. Мы не измеряем длину линейкой, а углы — транспортиром, мы не существуем наподобие сухого банковского вклада. Ведь так?

На мой взгляд, Мидори — прекрасная девушка. Читаю твое письмо, и мне становится ясно, что она заполнила твое сердце. Так же я понимаю, что твое сердце по-прежнему полно любви к Наоко. И это никакой не грех. Такое часто бывает в этом огромном мире. Будто в погожий день гребешь по озеру на лодке. И небо красивое, и озеро — тоже. Поэтому прекращай так страдать. Оставь все в покое, и оно пойдет своим чередом. Как ни старайся, когда больно — болит. Это — жизнь. Извини за такие слова, но тебе пора у нее поучиться. Ты иногда излишне пытаешься подстроить жизнь под себя. Не хочешь оказаться в психушке — приоткрой свое сердце, доверься ее — жизни — течению. Даже такая неполноценная беспомощная женщина, как я, понимает, как это прекрасно — жить. Правда. Так стань же еще счастливей. Постарайся.

Очень жаль, что у тебя с Наоко не будет «хэппи-энда». Однако, в конце концов, кто знает, что на самом деле есть хорошо? Поэтому никого не стесняйся. Почувствуешь, что можешь стать счастливым — лови свой шанс и становись им. Говорю по своему опыту, такой шанс бывает в жизни лишь два-три раза. Упустишь — будешь жалеть до конца своих дней.

Я каждый день сама для себя играю на гитаре. Пустое занятие. Ненавижу темные ночи, когда льет дождь. Хочу опять за тарелкой винограда поиграть на гитаре в комнате, где есть ты и Наоко.

Ну, пока.

17 июня.

Исида Рэйко.

Глава 11

И после смерти Наоко Рэйко мне прислала несколько писем, в которых пыталась уверить, что я не виноват — и никто не виноват. Что этого никто не мог остановить, как нельзя остановить дождь. Однако я не отвечал. Что я мог сказать? К тому же, какая теперь разница? Наоко больше нет на этом свете — она превратилась в горстку пепла.

В конце августа после тихих похорон Наоко я вернулся в Токио, сообщил хозяину дома, что ненадолго отлучусь, сходил на работу и извинился за то, что больше у них не появлюсь. Написал короткое письмо Мидори. «Сейчас ничего тебе сказать не могу, понимаю, что поступаю со своей стороны нехорошо, но прошу тебя еще немного подождать». Затем я три дня подряд ходил по кинотеатрам и с утра до вечера смотрел фильмы. Пересмотрев все токийские кинопремьеры, я собрал рюкзак, снял с банковского счета все деньги без остатка, поехал на Синдзюку и сел на первый попавшийся поезд дальнего следования.

Где и как я скитался, не знаю. В памяти остались сплошные пейзажи, запахи и звуки, но я ни за что не смогу вспомнить, где их видел, слышал и чувствовал. А тем более — в каком порядке. Я перебирался из города в город на поездах, автобусах, а порой и попутных грузовиках, расстилал спальный мешок и ночевал в любых подходящих местах: на пустырях и набережных, в парках и на вокзалах. Приходилось проситься на постой в полицейский участок, укладываться рядом с могилами. Мне было все равно, где спать, главное — чтобы не мешали, и я никому не мешал. Я закутывал тело, уставшее в пути, в спальный мешок, отхлебывал дешевый виски и сразу засыпал. В приветливых городах мне приносили поесть, давали средство от комаров; в неприветливых — вызывали полицию и прогоняли из парков. В любом случае, мне было все равно. Мне требовался лишь крепкий сон в незнакомых городах.

Когда подошли к концу деньги, три-четыре дня поработал, собрал какую-то сумму на первое время. Где угодно имелась хоть какая-нибудь работа. Я продолжал бесцельно перебираться из города в город. Мир — просторен, его наполняют удивительные вещи и странные люди. Один раз я позвонил Мидори — когда нестерпимо захотелось услышать ее голос.

— Слушай, уже давно занятия начались, — сказала она, — скоро сдавать рефераты. Что там с тобой? За три недели ни одного звонка. Где ты? Что делаешь?

— Извини, но сейчас я не могу вернуться в Токио. Пока что.

— Это все, что ты хотел сказать?

— Я и говорю, что сейчас ничего не могу сказать… толком. Вот, в октябре…

Мидори, не говоря ни слова, бросила трубку.

Я продолжал путешествовать. Иногда останавливался в дешевых гостиницах, где принимал ванну и брился. Глядя в зеркало, видел перед собой действительно ужасное лицо. Кожа загрубела от солнца, глаза ввалились, на впалых щеках появились непонятные пятна и ранки. Будто этот человек только что выбрался со дна темной ямы. Но если внимательно присмотреться, то было мое лицо.