Ностальгия по крови

Интересно, наверное, теперь его кабинет занимает жених Марины… При одной мысли об этом Безану пронзила острая боль. Черт с ней, с кроватью, она никогда ему не нравилась: претенциозно-барочная, со слишком высоким изголовьем. Он даже поругался с Мариной, которая заказала кровать, не посоветовавшись с ним. Пусть теперь на этом жестком матрасе спит Армандо. Он уже достаточно наворочался по ночам, думая о том, как теряет женщину, лежащую рядом. А теперь ему все равно. Но кабинет – нет уж, увольте! Будь у Безаны деньги, он перевез бы его целиком. Тщательно подобранные книги, отцовский письменный стол, удобный стул, притащенный из редакции, где делали ремонт и выбрасывали старую мебель.

Безана огляделся вокруг. Полупустая двушка, и больше ничего. Стоило работать всю жизнь, чтобы остаться ни с чем? Он на секунду закрыл глаза. На пенсии станет еще хуже. Что он будет делать по вечерам, если не размышлять о великих грехах человечества? Придется размышлять о собственных, убогих и ничтожных?

Газете Безана отдал свои лучшие годы, работая днем и ночью. Часы, даже минуты, за которые его постоянно упрекали. Может, потому, что он никогда их не считал. Времени было с избытком, у времени не было точных границ, и он странным образом чувствовал себя в ответе за это время. Если меня здесь не будет, если я не буду пытаться понять, то кто расскажет, как все было на самом деле? Сколько раз его усилия помогали следствию… Этому Безана предпочел бы не учить девчонок вроде Иларии, у которых нет будущего в мире журналистики: этот мир клонится к закату. Иначе ей пришлось бы усваивать все, как усваивал он: вопрос жизни или смерти. Но ведь люди по-прежнему живут и умирают.

Понимание, как в действительности все произошло, не заменит живого голоса тому, кому его так не хватает, и не заменит упущенного времени – большого или малого, но в каждом случае времени, еще и еще раз времени – тому, кто хотел его иметь и был вправе его иметь. Восстановить можно только справедливость, если получится. Но с этой обретенной справедливостью люди, в конце концов, мало что могут сделать. Куда девать эту справедливость? Убитого она не вернет. И родственники остаются один на один со своей болью или с гневом, когда видят выходящего из тюрьмы преступника, которому скостили срок «за хорошее поведение», поведение, ставшее причиной всего.

А его собственные прегрешения? Бывало, Безана их преувеличивал: трудно признать, что их так мало. Ну разве былая страсть к одной стажерке, хоть она и порядочная стерва. Да, Безана тогда ошибся, правда, цена за ошибку оказалась слишком высока. Он потерял жену, сына и свой кабинет с голубыми стенами. Ему отказали в праве на трехступенчатую судебную систему при разводе. Ему слишком быстро вынесли приговор. Он не требовал от шаткой системы, регулирующей более глубокие человеческие отношения, презумпции невиновности, которой к тому же не существует. Безана просто хотел, чтобы его выслушали. А теперь он не знает, с кем поговорить.

«Завтра оставлю у портье чеки на оплату баскетбола и бассейна», – написал он в ответ.

29 декабря

Учитывая, что несколько дней подряд ничего не происходило, а люди жаждали узнать что-нибудь новое о вампире, начальник предложил взять интервью у одного известного криминолога, чтобы заполнить пару страниц. Безана и Пьятти назначили встречу профессору Паллотта. Илария видела его только по телевизору, и ей было очень любопытно с ним познакомиться.

– Фанфарон, – проворчал Безана, прежде чем позвонить в дверной звонок. – Должен предупредить: он далеко не чудо симпатии.

Паллотта сидел за старинным письменным столом красного дерева, наполовину скрытый горой книг и всяческих предметов, более или менее уместных на письменном столе, среди которых имелся и аэрозоль. У него были седые волосы и тяжелый двойной подбородок, который не могли скрыть ни усы, ни борода. Паллотта носил дымчатые очки, но рядом в коробке лежали с дюжину абсолютно разных очков: в черепаховой оправе, бифокальные, мультифокальные, для чтения, от солнца. И время от времени, пока он говорил, рука его нашаривала в коробке новые очки, словно огромных линз было недостаточно, чтобы испепелить сидящего напротив собеседника.

Шкафы ломились от всевозможных артефактов и походили на музей криминальной антропологии. Трости, ножи, ложки, зеркала, табакерки, веера, кувшины. А рядом – цепи, веревки, петли, щипцы и другие орудия пыток. Стояла даже маленькая копия электрического стула и макет тюрьмы Синг-Синг [53] . И, конечно, огромное множество книг: криминология, уголовное право, психиатрия, судебная медицина, криминалистика.

Постоянный гость ток-шоу и телепередач о преступлениях и пропавших людях, Паллотта стал тем опытным экспертом, который много раз оказывал ценную помощь судопроизводству.

53

Тюрьма Синг-Синг – тюрьма максимально строгого режима, расположенная в городе Оссининг, штат Нью-Йорк, США. Была основана в 1826 году.

– Мы, психиатры и криминологи, стали важнее магистратов, запишите это, пожалуйста. Достаточно одной грамотной экспертизы, чтобы спасти кого-то от пожизненного заключения. Наш друг Ломброзо это понял. И процесс Верцени можно назвать первым современным процессом, по крайней мере в этом смысле. Кто был прав: судьи или психиатры? Где проходит граница между злодейством и болезнью? До какого предела мы способны контролировать свои действия? В какой мере мы свободны в выборе между добром и злом?

– Свобода выбора – проблема старая, – сказал Безана.

– Старая, могу подтвердить. Потому и пришли нейробиологи со своим секретным оружием, помогающим разрешить эту проблему: визуализация головного мозга. Достаточно сделать цветную фотографию мозга. Сегодня можно проникнуть в мозг убийцы и сфотографировать, как он мыслит, какие механизмы привели его к преступлению. И объективно решить: ответствен ли он за свои действия, а следовательно – вменяем или нет.

– Да, но давайте поговорим о том случае из XIX века, – заметил Безана.

– Представьте себе, американский студент по имени Антонио Дамасио [54] , чтобы прийти к своим заключениям, поднял одно из дел XIX века. Дело железнодорожного рабочего Финеаса Гейджа. Однажды с ним на работе произошел несчастный случай: в нескольких метрах от него произошел взрыв и железная труба пробила ему голову. Трубу успешно извлекли, и он вроде бы выздоровел. Вот только стал вести себя после этого как-то странно: превратился в нелюдимого и неразговорчивого человека, подверженного постоянным скачкам настроения, и начал ругаться, чего раньше за ним не замечалось. Друзья и родные его просто не узнавали. Что же случилось? По мнению Дамасио, железо повредило префронтальную кору мозга, ответственную за контроль над инстинктами. И после такой травмы человек, ранее абсолютно нормальный, может стать преступником.

54

Антонио Дамасио (1944 г.) – португальско-американский нейробиолог.

Паллотта достал какой-то журнал.

– В Соединенных Штатах есть ученый, которого называют «новым Ломброзо». Его имя Кент Кил [55] . Он автор нашумевшей статьи в «Психиатрических исследованиях», одном из наиболее влиятельных американских психиатрических журналов.

– И что общего у него с Ломброзо? – спросил Безана.

– В первую очередь – маниакальность, – ответил Паллотта, – затем – одержимость заключенными. Кил продолжительное время сканировал мозг заключенных в самой строго охраняемой тюрьме Нью-Мексико. Он припарковал свой автофургон с аппаратом МРТ во дворе тюрьмы. Ему по одному приводили самых опасных преступников, и он заставлял их засовывать голову в аппарат. Работа адова, ее еще никто до него не проделывал. Но она напоминала краниометрические исследования Ломброзо.

55

Кент Кил – американский нейробиолог, чья работа связана с когнитивной нейробиологией, психопатией, взаимодействием нейробиологии и права, а также предсказанием поведения.