Новь
Шрифт:
– Брат вашей супруги, - промолвил он громко, - господин Маркелов схвачен мужиками, которых вздумал возмущать, - и сидит взаперти в губернаторском доме.
Сипягин вскочил во второй раз.
Что... что вы сказали?
– залепетал он уж вовсе не министерским баритоном, а так, какою-то гортанной дрянью.
– Я сказал, что ваш зять схвачен и сидит на цепи. Я, как только узнал об этом, взял лошадей и приехал вас предуведомить. Я полагал, что могу оказать этим некоторую услугу и вам и тому несчастному, которого вы можете спасти!
– Очень вам
– Очень вам благодарен, - повторил он уже более резко, - но знайте: человек, решившийся попрать все законы божеские и человеческие, будь он сто раз мне родственник, в моих глазах не есть несчастный: он - преступник!
Лакей вскочил в кабинет.
– Изволите приказать?
– Карету! Сию минуту карету четверней! Я еду в город. Филипп и Степан со мною!
– Лакей выскочил.
– Да, сударь, мой зять есть преступник; и в город еду я не затем, чтобы его спасать!
– О нет!
– Но, ваше превосходительство...
– Таковы мои правила, милостивый государь; и прошу меня возражениями не утруждать!
Сипягин принялся ходить взад и вперед по кабинету, а Паклин даже глаза вытаращил. "Фу ты, черт!
– думал он, - да ведь про тебя говорили, что ты либерал?! А ты лев рыкающий!"
Дверь распахнулась - и проворными шагами вошли: сперва Валентина Михайловна, а за нею Калломейцев.
– Что это значит, Борис? Ты велел карету заложить? Ты едешь в город? Что случилось?
Сипягин приблизился к жене - и взял ее за правую руку, между локтем и кистью.
– Il faut vous armer de courage, ma chere. Вашего брата арестовали.
– Моего брата? Сережу? за что?
– Он проповедовал мужикам социалистические теории! (Калломейцев слабо взвизгнул.) Да! Он проповедовал им революцию, он пропагандировал! Они его схватили - и выдали. Теперь он сидит... в городе.
– Безумец! Но кто это сказал?..
– Вот господин... господин... как бишь его?.. Господин Конопатин привез эту весть.
Валентина Михайловна взглянула на Паклина. Тот уныло поклонился. ("А баба какая знатная!" - подумалось ему. Даже в подобные трудные минуты... ах, как был доступен Паклин влиянию женской красоты!)
– И ты хочешь ехать в город - так поздно?
– Я еще застану губернатора на ногах.
– Я всегда предсказывал, что это так должно было кончиться, - вмешался Калломейцев.
– Это не могло быть иначе! Но какие славные русские наши мужички! Чудо! Pardon, madame, c' est votre frere! Mais la verite avant tout!
– Неужели ты в самом деле хочешь ехать, Боря?
– спросила Валентина Михайловна.
– Я убежден также, - продолжал Калломейцев, - что и тот, тот учитель, господин Нежданов, тут же замешан. J'en mettrais ma main au feu. Это все одна шайка! Его не схватили? Вы не знаете?
Сипягин опять двинул кистью руки.
– Не знаю - и не желаю знать! Кстати, - прибавил он, обращаясь к жене, il parait, qu'ils sont maries.
–
Кто это сказал? Тот же господин?– Валентина Михайловна опять посмотрела на Паклина, но прищурилась на этот раз.
– Да; тот же.
– В таком случае, - подхватил Калломейцев, - он непременно знает, где они. Вы знаете, где они? Знаете, где они? А? А? А? Знаете?
– Калломейцев начал шмыгать перед Паклиным, как бы желая преградить ему дорогу, хотя тот и не изъявлял никакого поползновения бежать.
– Да говорите же! Отвечайте! А? А? Знаете? Знаете?
– Хоть бы знал-с, - промолвил с досадой Паклин, - в нем желчь наконец шевельнулась и глазки его заблистали, - хоть бы знал-с, вам бы не сказал-с.
– О... о... о...
– пробормотал Калломейцев.
– Слышите ... Слышите! Да этот тоже - этот тоже, должно быть, из их банды!
– Карета готова!
– гаркнул вошедший лакей.
Сипягин схватил свою шляпу красивым, бойким жестом; но Валентина Михайловна так настойчиво стала его упрашивать остаться до завтрашнего утра; она представила ему такие убедительные доводы: и ночь-то на дворе, и в городе все будут спать, и он только расстроит свои нервы и простудиться может, - что Сипягин, наконец, согласился с нею; воскликнул:
– Повинуюсь!
– и таким же красивым, но уже не бойким жестом поставил шляпу на стол.
– Карету отложить!
– скомандовал он лакею, - но завтра ровно в шесть часов утра чтобы она была готова! Слышишь? Ступай! Стой! Экипаж господина... господина гостя отослать! Извозчику заплатить! А? Вы, кажется, что-то говорите, господин Конопатин? Я возьму вас завтра с собою, господии Конопатин! Что вы говорите? Я не слышу ... Вы ведь пьете водку? Подай водки господину Конопатину! Нет? Не пьете? В таком случае... Федор! отведи их в зеленую комнату! Спокойной ночи, господин Коно...
Паклин вышел, наконец, из терпения.
– Паклин!
– завопил он.
– Моя фамилия: Паклин!
– Да... да; ну, да это все равно. Похоже, знаете. Какой у вас, однако, громкий голос при вашей сухощавой комплекции! До завтра, господин... Паклин... Так я теперь сказал? Simeon, vous viendrez avec nous?
– Je crois bien!
И Паклина отвели в зеленую комнату. И даже заперли его. Ложась спать, он слышал, как щелкнул ключ в звонком английском замке. Сильно он себя выбранил за свою "гениальную" мысль - и спал очень дурно.
На другое утро рано, в половине шестого, его пришли разбудить. Подали ему кофе; пока он пил - лакей, с пестрым аксельбантом на плече, ждал, держа поднос на руках и переминаясь ногами: "Поспешай, мол, - господа дожидаются". Потом его повели вниз. Карета уже стояла перед домом. Тут же стояла и коляска Калломейцева. Сипягин появился на крыльце, в камлотовой шинели с круглым воротником. Таких шинелей никто уже давно не носил, за исключением одного очень сановного лица, которому Сипягин старался прислуживать и подражать. В важных, официальных случаях он потому и надевал подобную шинель.