Новая земля

"Я не понимаю, какъ Паульсбергъ можетъ ршать за него", сказалъ онъ.

Вс, озадаченные, посмотрли на него. Паульсбергъ не можетъ ршать? Хе-хе. Нтъ? Кто же тогда можетъ?

"Иргенсь", отвтилъ Паульсбергъ съ насмшливой серьезностью.

Иргенсъ посмотрлъ на него; они обмнялись суровыми взглядами. Фру Ханка вмшалась, сла на стулъ какъ разъ между ними и начала разговаривать съ Ойэномъ.

"Послушайте", сказала она сейчасъ же. "Ойэнъ хочетъ прочесть намъ свои послднія вещи — нсколько стихотвореній въ проз".

Тогда вс расположились поудобне и приготовились слушать. Ойэнъ захватилъ стихотворенія съ собой; онъ досталъ ихъ изъ кармана, руки его дрожали.

"Я все-таки долженъ попросить о снисхожденіи", сказалъ Ойэнъ.

Тогда оба молодые студента, поэты со стрижеными головами, разсмялись; а тотъ, который носилъ компасъ на цпочк, сказалъ удивленно:

"Да, если нужно оказывать вамъ снисхожденіе, тогда что же говорить о насъ!"

"Шш, тише!"

"Мое стихотвореніе называется "Приговоренный къ смерти", — сказалъ Ойэнъ и началъ: "Я часто думалъ, что если мое скрытое преступленіе будетъ ужасно…"

"Тише! — Да тише".

"Я былъ бы тогда приговоренъ къ смерти. И я сидлъ бы тогда въ темниц и зналъ бы, что въ минуту разставанія съ жизнью я буду спокоенъ и буду размышлять. Я вошелъ бы на ступени эшафота, усмхнулся бы и скромно попросилъ бы у всхъ позволенія сказать слово. И тогда я началъ бы говорить. Я попросилъ бы всхъ вывести поученіе изъ моей смерти. Это была бы рчь изъ глубины души, и огонь запылалъ бы въ серцахъ, когда я въ заключеніе сказалъ бы: прости… Теперь мое скрытое преступленіе обнаружилось. Да!! И я приговоренъ къ смерти. Я такъ долго сидлъ въ тюрьм, что меня оставили силы. Я взбираюсь по ступенямъ эшафота, солнце свтитъ, и у меня выступаютъ на глазахъ слезы. Я такъ долго сидлъ въ тюрьм, что совсмъ ослаблъ. И, кром того, солнце свтитъ, а я его не видлъ вотъ уже девять мсяцевъ, и вотъ уже девять мсяцевъ, какъ я не слышалъ, какъ поютъ птицы; я все это увидлъ снова лишь сегодня. Я улыбаясь, чтобъ скрытъ, что я плачу и прошу у стражи позволенія сказать слово".

"Но говоритъ мн нельзя. Несмотря на это, я все-таки хочу говорить не потому, что мн хотлось показать свое мужество, но просто мн бы хотлось сказать нсколько словъ отъ самого сердца, прежде чмъ умереть, — я не хочу умереть нмымъ; невинныя слова, никому не могущія причинить вреда; быстро сказать нсколько словъ прежде, чмъ мн зажмутъ ротъ; друзья, посмотрите, какъ свтитъ солнце!.. Я начинаю, но не могу говорить. Боюсь я чего-нибудь? Покидаетъ ли меня мое мужество? Ахъ, нтъ, у меня нтъ страха. Но я ослабъ и не могу говорить, но я вижу Божье солнце и деревья въ послдній разъ… Что это такое?.. Рыцарь съ блымъ знаменемъ! Тише, сердце мое, не трепещи! Нтъ, это — женщина съ блымъ покрываломъ, красивая, взрослая женщина моихъ лтъ, у нея такъ же обнажена шея, какъ и у меня. Я ничего не понимаю, но я начинаю плакать о бломъ покрывал, потому что я ослабъ, и мн кажется, что блое покрывало такъ красиво трепещетъ на зеленомъ фон деревьевъ. И оно такъ удивительно красиво разввается на солнц. Черезъ нкоторое время я не буду его больше видть… Нтъ, все-таки, когда моя голова упадетъ, я глазами на короткое мгновеніе увижу чудный небесный сводъ. Это возможно, если я только хорошо открою глаза въ ту минуту, когда упадетъ топоръ. И небо будетъ послднимъ, что я увижу. А не завяжутъ мн глаза, не положатъ мн повязку на глаза, оттого что я такъ слабъ и плачу? Но тогда все будетъ темно, и я буду лежатъ незрячимъ и не смогу сосчитать нитки въ платк. Какъ глупо я заблуждался, когда надялся съ обращеннымъ кверху лицомъ увидть чудный небесный сводъ. Меня кладутъ ничкомъ, меня кладутъ на животъ. На шею надваютъ хомутъ. И, благодаря повязк, я ничего не вижу. Подо мной виситъ маленькій ящикъ, я не могу видть даже маленькаго ящика, но я знаю, что въ него упадетъ моя голова. Ночь, непроницаемая темнота вокругъ меня. Я мигаю и думаю, что я еще живу, въ моихъ пальцахъ есть еще жизнь, и я цпляюсь за жизнь. Если бъ мн сняли повязку, я бы могъ еще что-нибудь видть, я бы могъ радоваться маленькимъ пылинкамъ на дн ящика и видть, какъ он малы. Тишина и мракъ. Кипучее молчаніе народа. Милостивый Боже! Окажи мн Свое милосердіе. Сними съ меня повязку. Милостивый Боже, я рабъ твой, сними съ меня повязку".

Было совсмъ тихо въ мастерской. Ойэнъ отпилъ изъ своего стакана. Художникъ Мильде сидлъ и счищалъ какое-то пятно на своемъ костюм и ровно ничего не понималъ; онъ протянулъ свой стаканъ журналисту, чокнулся съ нимъ и шепнулъ:

"За твое здоровье!"

Фру Ханка первая заговорила:

"Да, да, Ойэнъ, какъ вы это все понимаете, какъ дрожитъ то, что вы пишете! Кипучее молчаніе народа. — Я слышу это и понимаю. Я нахожу, что это очень хорошо".

Вс согласились съ этимъ, и Ойэнъ былъ тронутъ. Радость очень шла къ его молодому лицу.

"Это только настроеніе", — сказалъ онъ.

Ему бы очень хотлось услышать особое мнніе Паульсберга, но Паульсбергъ молчалъ.

"Но зачмъ вы выбрали такую тему? Я хочу сказать — стихотвореніе въ проз? Да, да, это очень хорошо".

"Это, собственно говоря, мое настоящее призваніе", отвчалъ Ойэнъ. "Романы у меня не выходятъ; у меня постоянно выходятъ стихи. Да, съ рифмой, или безъ нея, но всегда стихи. Послднее время я даже не пишу рифмъ".

"Чмъ выражается, собственно говоря, ваша нервность?" спросила фру Ханка своимъ мягкимъ голосомъ. "Вдь это очень грустно, вы должны теперь непремнно позаботиться о томъ, чтобы выздоровть".

"Да, нужно попробовать. Напримръ, у меня бываетъ иногда такое чувство, какъ-будто что-то содрогается во мн, дрожитъ, почти раздираетъ меня. Я не могу ходитъ по коврамъ, потому что, если я что-нибудь уроню, то снова не найду. Никогда я не слышу, что оно падаетъ, и мн не приходить въ голову искать его. И оно такъ и лежитъ. Можете вы себ представить что-нибудь боле невыносимое, чмъ то, что оно тамъ лежитъ, и вы оставляете его тамъ лежать. Меня всегда мучаетъ, когда я ступаю на коверъ; я собираюсь съ силами, кладу руки въ карманъ; я пристально смотрю на пуговицы своего костюма, чтобъ ни одну изъ нихъ не потерять, и я нсколько разъ оборачиваюсь, чтобы видть, не потерялъ ли я чего-нибудь. Потомъ есть еще другія вещи, мучающія меня; странныя, навязчивыя мысли мучатъ меня. Я ставлю стаканъ съ водой на самый край стола и мысленно держу пари съ кмъ-нибудь, пари на громадныя суммы. Тогда я начинаю дуть на стаканъ; если же онъ падаетъ, то я проигралъ, проигралъ такую большую сумму, что я на всю жизнь банкротъ, если же онъ устоитъ, то я выигралъ и могу себ купитъ гд-нибудь на Средиземномъ мор дворецъ. То же самое бываетъ со мной, когда я поднимаюсь по незнакомымъ лстницамъ; если шестнадцать ступеней, — я выигралъ, если восемнадцать — проигралъ. Кром того, иногда появляются еще другія, очень смущающія меня обстоятельства; если, напримръ, лстница противъ всхъ ожиданій будетъ имть двадцать ступеней, что тогда я проигралъ, или выигралъ? Но я не уступаю, дло доходитъ до процесса, который я, конечно, проигрываю".

"Да, вы не должны смяться надъ этимъ, это очень плохо. Но это все еще сносно; я приведу вамъ еще нсколько другихъ примровъ. Пусть кто-нибудь въ сосдней комнат будетъ пть одинъ и тотъ же куплетъ какой-нибудь псни и будетъ пть не переставая, безъ остановки, допоетъ до конца и снова сначала, и, скажите пожалуйста, что это васъ не сведетъ съ ума?

Тамъ, гд я живу, есть такой человкъ, портной, который сидитъ, шьетъ и поетъ, и его псни безконечны. Хорошо. Вы этого не выдерживаете, вскакиваете, какъ безумный, и уходите изъ комнаты. Но тутъ вы попадаете на другое терзаніе: на улиц вы встрчаете человка, какого-нибудь знакомаго, съ которымъ вы вступаете въ разговоръ. Въ продолженіе этого разговора вамъ приходитъ въ голову что-то очень пріятное, что вы, можетъ быть, получите нчто, надъ чмъ вамъ хотлось бы подумать и, какъ слдуетъ, имъ насладиться. Но въ то время, какъ вы стоите и разговариваете съ человкомъ, вы забываете это пріятное, забываете совершенно эти пріятныя мысли и потомъ уже никакъ не можете ихъ вспомнитъ".

"Тогда настаетъ боль, страданія. Васъ мучаетъ, что вы упустили это пріятное, тайное наслажденіе, которое вы могли бы имть безъ усилій, безъ всякихъ затратъ".

"Да, это странно. Но какъ только вы попадете въ деревню, въ сосновый лсъ, все это пройдетъ", сказала фру Ханка материнскимъ тономъ.

Мильде поддержалъ ее.

"Конечно, это будетъ такъ. И вспомни насъ, когда попадешь въ свое царство".

"Ты встртишь тамъ Андрея Бондезена", сказалъ журналистъ. "Онъ живетъ тамъ, занимается адвокатурой и политикой. Чортъ бы его побралъ, въ слдующій разъ его наврно выберутъ".

Олэ Генрихсенъ все время смирно сидлъ на своемъ стул, порой спокойно разговаривалъ со своимъ сосдомъ, или же совершенно молчалъ и курилъ сигары. Ему также былъ знакомъ Торахусъ; онъ посовтовалъ Ойэну постить Хардскую темницу, это всего въ четверти мили отъ Торахусъ. хать нужно по вод, по обимъ сторонамъ густой лсъ, а Хардская темница выступаетъ, какъ маленькій блый мраморный дворецъ на опушк лса.

"Откуда ты это все знаешь!" спросилъ Иргенсъ, удивившись, что слышитъ Олэ Генрихсена.

"Я путешествовалъ тамъ пшкомъ", отвчалъ Олэ, немного смутившись. "Насъ было двое, другой былъ товарищъ по академіи. Мы постили Хардскую темницу и получили тамъ молока".

"Поздравляю, господинъ академикъ!" воскликнулъ насмшливо журналистъ.

"А теб непремнно нужно что-нибудь намекнуть", продолжалъ Олэ Генрихсенъ. "Хардскіе Линумы удивительно милые люди; кром того, въ дом тамъ есть еще молодая дочка, въ которую, если ты захочешь, можешь влюбиться".

"Хе, хе. Нтъ, ужъ въ чемъ другомъ можно упрекнуть Ойэна, но дамъ онъ оставляетъ въ поко", сказалъ добродушно пьяный актеръ Норемъ.