Новые мелодии печальных оркестров (сборник)

– А чем вы торгуете?

– Сегодня, мадемуазель, у нас имеется запас первосо-о-ортнейшей любви.

– Заверните ее, господин продавец! – воскликнула Форс Мартин-Джонс. – Похоже, это стоящий товар.

Целитель

I

В пять часов темная комната в отеле «Риц», похожая формой на яйцо, созревает для едва уловимой мелодии: легкого клацанья одного или двух кусков сахара в чашке, звяканья блестящих чайников и сливочников, когда они, скользя по серебряному подносу, изящно соприкасаются боками. Некоторым этот янтарно-желтый час милее всех прочих, ибо необременительные труды лилий [6] , обитающих в «Рице», к этому времени уже заканчиваются – наступает остаток дня, певучий и нарядный.

6

См. Матф. 6:28: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут».

В один из весенних вечеров, оглядывая невысокий подковообразный балкон, вы, быть может, заметили за столиком на двоих молодую миссис Альфонс Карр и молодую миссис Чарльз Хемпл. Та, что в платье, была миссис Хемпл. Под «платьем» я имею в виду изделие черного цвета и безупречного кроя, с большими пуговицами и красным подобием капюшона на плечах; изобретатели этого наряда с Рю де ла Пэ сознательно придали ему не лишенное стильной дерзости сходство с одеянием французского кардинала. Миссис Карр и миссис Хемпл исполнилось по двадцать три года, и они, если послушать их недоброжелателей, сумели очень неплохо устроиться. Как ту, так и другую мог бы ждать под дверями отеля лимузин, но обеим гораздо больше хотелось в апрельских сумерках прогуляться домой пешком по Парк-Авеню.

Луэлла Хемпл была высокая девушка с льняным оттенком волос, какой считается типичным для женщин из английской провинции, однако представляет там большую редкость. Кожа ее светилась свежестью и не нуждалась ни в какой маскировке, однако, повинуясь устаревшей моде (шел 1920 год), миссис Хемпл скрыла свой яркий румянец под слоем пудры и нарисовала новый рот и новые брови – с тем весьма скромным успехом, к каковому подобное вмешательство только и может привести. (Замечание это сделано, разумеется, с высоты 1925 года. В те дни, однако, облик миссис Хемпл вполне соответствовал законам красоты.)

– Я замужем уже четвертый год, – говорила она, гася сигарету о выжатую лимонную дольку. – Ребенку завтра исполняется два годика. Не забыть бы купить…

Она вытащила из футляра золотой карандашик и записала в ежедневнике цвета слоновой кости: «Свечи» и «Штучки, которые тянутся, в бумажных обертках». Потом подняла глаза, посмотрела на миссис Карр и заколебалась.

– Что, если я скажу тебе что-то ужасное?

– Попробуй, – весело отозвалась миссис Карр.

– Мне докучает даже мой собственный ребенок. Ты скажешь, это неестественно, Ида, но это правда. С ним мне не стало интересней жить. Я люблю его без памяти, но в те вечера, когда я сама им занимаюсь, нервы у меня расходятся чуть ли не в крик. Пройдет два часа, и я уже жду не дождусь, пока вернется няня.

Сделав это признание, Луэлла судорожно вздохнула и всмотрелась в подругу. На самом деле она не думала, что ее слова так уж неестественны. Это ведь правда. А в правде ничего порочного быть не может.

– Наверное, дело в том, что ты не любишь Чарльза, – равнодушно предположила миссис Карр.

– Нет же, люблю! Надеюсь, это очень даже понятно из всего сегодняшнего разговора. – Луэлла сделала вывод, что Иде Карр не хватает ума. – И оттого, что я его люблю, все еще больше усложняется. Прошлой ночью я заснула в слезах: чувствую, дело медленно, но верно идет к разводу. Нас удерживает вместе только сын.

Ида Карр, прожившая в браке пять лет, поглядела на подругу пристально, пытаясь определить, не играет ли она роль, но красивые глаза Луэллы смотрели серьезно и печально.

– И отчего же так происходит?

– Причин много. – Луэлла нахмурилась. – Во-первых, еда. Я плохая хозяйка и не собираюсь становиться хорошей. Терпеть не могу заказывать продукты, терпеть не могу соваться в кухню и смотреть, чисто ли в леднике, терпеть не могу прикидываться перед слугами, будто интересуюсь их работой, когда на самом деле я и слышать не хочу о еде, пока она не подана на стол. Видишь ли, меня не учили готовить, а потому кухня мне так же безразлична, как… как, к примеру, котельная. Для меня это всего лишь машина, в которой я ничего не смыслю. Проще всего сказать, как говорят в книгах: «Пойди на кулинарные курсы», но, Ида, в реальной жизни разве такое бывает, чтобы женщина обратилась в абсолютную Hausfrau [7] – разве только у нее нет другого выхода?

7

Домохозяйка ( нем.).

– Продолжай, – предложила Ида, ничем не выдавая своего мнения. – Рассказывай дальше.

– Так вот, в результате дома вечно все вверх дном. Слуги меняются каждую неделю. Если они молодые и ничего не умеют, я не могу их вымуштровать и дело заканчивается увольнением. Если же они опытные, им не по вкусу дом, где хозяйке нет никакого дела до того, сколько стоит спаржа. И они берут расчет, а нам частенько приходится питаться в ресторанах и отелях.

– Чарльз, наверное, от этого не в восторге.

– Его это бесит. По правде, его бесит почти все, что нравится мне. Не увлекается театром, не терпит оперу, танцы, вечеринки с коктейлями – иногда мне кажется, ему противно все, что есть в этом мире приятного. Год или больше я просидела дома. Пока была беременна, пока ухаживала за Чаком, я ничего не имела против. Но в этом году я сказала Чарльзу откровенно: «Я еще молода и хочу развлекаться». Тогда мы стали бывать в свете, хотелось ему этого или нет. – Луэлла помедлила, задумавшись. – И мне так его жалко, Ида, я просто не знаю, что делать, но если мы затворимся дома, тогда уже придется жалеть себя. И еще раз скажу начистоту: по мне, пусть лучше он будет несчастен, чем я.

Луэлла не столько рассказывала, сколько думала вслух. Она всегда считала себя честным человеком. До замужества ее постоянно превозносили за любовь к справедливости, и это качество она старалась сохранить и будучи замужней дамой. Поэтому точка зрения Чарльза была ей так же понятна, как своя.

Будь Луэлла женой первопоселенца, она, вероятно, боролась бы за существование бок о бок с мужем. Но здесь, в Нью-Йорке, никто ни за что не боролся. Покой и свободное время не приходилось завоевывать – и того и другого у Луэллы имелось в избытке. Как тысячи других молодых жен в Нью-Йорке, она честно хотела что-нибудь делать. Имей она чуть больше денег и чуть меньше люби мужа, она бы увлеклась лошадьми или любовными интрижками. И наоборот, будь их семья чуть бедней, избыток энергии пошел бы на надежды или на труд. Но положение Хемплов было промежуточным. Они принадлежали к многочисленному классу американцев, которые каждое лето путешествуют по Европе и посмеиваются, чувствуя одновременно тоску и умиление, над привычками, традициями и образом жизни других стран, потому что своих привычек, традиций и образа жизни их страна не выработала. Этот класс произошел вчера от отцов и матерей, которые с тем же успехом могли бы жить два века назад.

Час чаепития мгновенно сменился предобеденным часом.

Столики большей частью опустели, вместо сплошного, теснящегося говора раздавались редкие пронзительные голоса и отдаленный взрывной смех: в одном углу официанты уже накрывали столики к обеду белыми скатертями.

– Мы с Чарльзом действуем друг другу на нервы. – В наступившей тишине голос Луэллы прозвучал ошеломляюще отчетливо, и она поспешно понизила тон. – Мелочи. Он трет себе лицо – все время, за столом, в театре, даже в постели. Доводит меня до белого каления, а когда начинаешь злиться из-за таких пустяков, значит, конец не за горами. – Она замолкла и, полуобернувшись, натянула себе на плечи легкую меховую накидку. – Надеюсь, я не слишком тебе наскучила, Ида. Я только об этом и думаю, потому что сегодня вечером кое-что намечается. Я сговорилась на сегодня о встрече, очень интересной: поужинать после театра с несколькими русскими – то ли певцами, то ли танцорами, что-то такое, а Чарльз сказал, что не пойдет. Если так… то я пойду одна. И это конец.