Новый Мир (№ 1 2006)

Человечек широким жестом оставил охрану в сотне метров от стариков и в гордом одиночестве пошел к ним деловитой походкой. Опасаться ему было нечего. За три с половиной часа ожидания их успели тысячу раз обыскать немногословные люди в штатском. У гвардии прапорщика Геннадия обнаружили пистолет, которым он собирался застрелиться в приемной. Геннадия скрутили и утащили в одну из черных машин.

Тем не менее человечек не стал особо близко подходить к старикам. Остановился на почтительно-брезгливом расстоянии и одернул пиджачок.

— Как там, хорошо меня видно? — осведомился он со своей фирменной мыльной ухмылкой у операторов, припавших к камерам. От голоса этого картонного существа Никиту затошнило.

“Только бы он с ними не стал так же говорить”, — подумал он и в ту же секунду услышал, как человечек все с той же двусмысленной усмешечкой обращается к старикам:

— Ну что, попутешествовали?

Пошутив, серый человек перешел к протокольным фразам о сложной судьбе России в цивилизованном мире, но Никита уже ничего не слышал. Его собственный голос доносился до него откуда-то со стороны.

— Да как ты смеешь! Ты! Ты! Недотыкомка! На колени встань перед ними! На колени встань! — кричал Никита, с интересом слушая себя самого, как в кино. Потом Никита увидел, как он подбегает к серому человечку и наотмашь бьет по лицу. Ему показалось, будто он ударил куклу из музея восковых фигур. Еще Никита успел, как-то уже совсем отстраненно, удивиться, сколько у такого маленького человечка охранников.

Дальше началась пропасть. Никита летел в нее, потеряв себя, летел бесконечно. И все казалось ему, что больше уже невозможно. Но он продолжал лететь.

Потом Никита открыл глаза и увидел потолок. Он тут же закрыл глаза, чтобы не отвлекаться, и проверил, помнит ли истории, доверенные ему стариками. Все истории были на месте. Тогда Никита пошевелился и застонал. Невыносимо болел затылок, и ребра впивались в легкие с каждым вдохом. В поле его зрения появилась сиреневая физиономия Геннадия:

— Поздравляю, парень! Мы с тобой теперь политические преступники! Сидим в Лефортове, ждем суда за покушение на президента! Каково? На всю страну прославились!

— Как они? — выдавил из себя Никита. С губами тоже были какие-то проблемы, они отказывались двигаться.

— Они — молодцом! — бодро ответил прапорщик. — Отказались возвращаться. После того как ты этому полковнику врезал, там такая заваруха началась, ни черта не понять. Я из окна смотрел. Полглаза из двух мне оставили, тем и доволен. Потом тебя, тоже уже красивого, в машину ко мне запихнули, и мы поехали. А проблема-то нерешенной осталась. Они и пошли себе дальше. Больше он к ним не совался. Слуг своих посылал. Весь зверинец там на трассе перебывал. Это я уже тут услышал. А они — ничего, идут себе. Никуда, говорят, мы не вернемся. Отменяйте закон и Никитку с Генкой выпускайте, тогда только остановимся. А там уже иностранной прессы — хоть жопой ешь, пир на весь мир!

Никита попросил бумагу и ручку, написал на листе “Крестовый поход стариков”, а дальше не смог, сил не было. Тогда он стал диктовать Геннадию истории идущих в Москву ветеранов. Геннадий матерился, то и дело ронял ручку из непривычных пальцев, потел, но записывал. Потом Геннадий ушел на свидание с адвокатом, захватив исписанную бумагу, и больше не возвращался. Никите принесли суп. Он посмотрел в алюминиевую тарелку, и его опять замутило.

— Я не буду есть, — сказал Никита какому-то смутному человеку, наклонившемуся над ним, а потом неожиданно для себя добавил: — Пока не отменят этот дурацкий закон. — И улыбнулся. Терять ему было нечего.

Прошло сколько-то времени. Геннадий не возвращался. Тарелки уже было некуда ставить, и их просто перестали приносить. А Никита начал смотреть сны.

24

Реальность почти не отвлекала его. Сначала он еще отделял сон от яви по мышечному напряжению, с которым поднимались веки. Потом сил открывать глаза не осталось, два мира радостно перемешались, и фантасмагории зацвели буйным цветом, как сорняки на улицах брошенного города, где жили сотрудники Чернобыльской АЭС.

Вот, например, однажды Никите приснился Николай Степанович Гумилев. Причем был он не Гумилевым, не Николаем Гумилевым, а именно Николаем Степановичем Гумилевым.

Никита и Николай Степанович Гумилев ходили по каким-то запутанным питерским дворам в поисках надежного укрытия, конспиративной квартиры, но все явки оказывались провалены, и они шли дальше, под липкими фонарями, сквозь животное шевеление дверных цепей.

Николай Степанович Гумилев был одет в мундир с эполетами, лыс и очень печален. Он постоянно жаловался.

“У нас ведь многих, — говорил Николай Степанович Гумилев, — сажали и расстреливали как якобы шпионов и якобы участников антисоветских заговоров. А я на самом деле шпион. И на самом деле стоял во главе заговора! Знаешь, как мне обидно!”

Еще Николай Степанович Гумилев постоянно просил Никиту изготовить бомбу. Никита отнекивался, говорил, что не умеет делать бомбы, а Николай Степанович Гумилев осуждающе качал головой и горько шептал: “Плохо, ах как плохо!”

Никита не выдержал и спросил: “Николай Степанович Гумилев, тебя ведь уже давно расстреляли, зачем тебе эти бомбы, теперь-то?” Николай Степанович Гумилев обиделся, но ответил. С такой тоской в голосе: “Ведь я же был не поэт, который участвовал в заговоре. Я был заговорщик, который писал стихи!”

Другой сон был про чеченских боевиков, захвативших заложников, среди которых был и Никита. Почему-то он бородатых людей с автоматами совсем не боялся. Ходил среди них и расспрашивал о каких-то вещах, совсем не связанных с ситуацией.

У молодого террориста Мовсара, нервно курившего на подоконнике, Никита спросил:

“А ты когда-нибудь чувствовал, что Бог тебе помогает?”

“Аллах всегда со мной!” — недоверчиво огрызнулся Мовсар, на всякий случай направляя на Никиту дуло “калашникова”.

“Это понятно, — продолжал допытываться Никита, не обращая внимания на автомат, — но бывали такие ситуации, в которых ничто не могло помочь и спасало только откровенное чудо?”