Новый Мир (№ 1 2006)
Шрифт:
— Какое время, такие и люди, — вставил Матвей Иванович.
— И я о том, батя. Железобетонные мы все. А вместо сердца — плазменный экран. Пойду разберусь там. — Прапорщик козырнул и заковылял в темноту, потом обернулся и кивнул на Никиту: — А парнишка-то у нас больно мягкий, как не сейчас живет! — И исчез.
Вернулся Геннадий с семью батонами и бидоном молока. Перед сном старики на всякий случай попрощались друг с другом.
— Как перед боем, мы тоже так делали, — сказал прапорщик, вытягиваясь на траве за остановкой. — Махнешь сто грамм, помянешь заранее и себя,
— Мы-то свою страну от захватчиков защищали, а вы что? — раздался с остановки голос Матвея Ивановича.
Прапорщик Геннадий дернулся и глухо произнес в пространство:
— А мы, батя, приказ выполняли. Рассуждать — не солдатское дело, сам знаешь. Спи себе с Богом, нечего нам с тобой делить, по одной дороге умирать идем.
На рассвете они снова выступили, как выразился старый фронтовик Носков. Ледяная ночь съела ту невидимую черту, которая вчера разделяла стариков и молодых. Шли все вместе. Никитой овладела какая-то отчаянная решимость, он больше не робел, не стыдился себя, своей молодости и здоровья. Что-то незаметно с ним случилось, уравнявшее его и ветеранов, идущих на смерть. Рощин поглядывал на Никиту, но подойти и заговорить не решался, как сам Никита вчера не решался приблизиться к старикам.
Теперь он брал под руку то одного, то другого и терпеливо выспрашивал все подробности их биографий. Ему хотелось влить все эти обреченные жизни в себя, в свою память, в свое тело как в более прочный сосуд. Запомнить и донести куда-то, сохранить. Куда — Никита не знал. Старики вполне естественно приняли его в роли летописца и по очереди отдавали Никите свои истории.
Под вечер Никита раздал все таблетки. Они шли уже совсем медленно. И замерзали. Но никто не жаловался.
— Мы воспитаны войной, — сказал Матвей Иванович без тени пафоса, когда Рощин произнес что-то про силу духа. — Мы умеем умирать с достоинством.
— И все равно я не понимаю, зачем вы к нему идете? — нервно спрашивал Рощин, решившийся наконец заговорить. — Ну, это то же самое, как если бы я, с моим умом и талантом, как говорится, пошел бы к президенту за правдой! Ведь я же понимаю, что это ничего не изменит!
— Так ты ведь тоже идешь! — смеялся в ответ Матвей Иванович.
— Нет, я не так иду, не к нему. Я с вами. А вот вы зачем к нему?
— А мы тоже не к нему!
— Не понял?
— Что же тут непонятного. Не к нему, и все тут!
— А к кому же?
— К тебе, — неожиданно сказал дед и пристально посмотрел на Рощина. — И к нему вон, к Никитке то есть, и к Геннадию. К вам идем. А ты что, думал — к президенту? Велика честь!
На закате опять приехали телевизионщики. Никите было тошно смотреть, как они выбирают более выгодный ракурс, снимая стариков, едва переставляющих ноги, и чуть ли не просят их позировать перед камерой.
— Повернитесь немного влево, а то мне солнце отсвечивает, — говорил бойкий корреспондент, крутя обессилевшую старушку, как манекен. — Скажите, какова цель вашей акции и кто ее спланировал? Ходят слухи, что вам заплатила КПРФ…
Никита выхватил микрофон.
— Вы что, слепые? — закричал он, срываясь в какую-то бездну. — Вы что, не видите? Они же умирать идут! Умирать! Какая КПРФ? Какая акция? Они на голой земле спят! Это же ваши родители, неужели вам все равно?!
— Ага, — деловито сказал корреспондент, в первую секунду несколько ошарашенно смотревший на Никиту. — Значит, вы здесь организатор! Так скажите, на кого вы работаете? Кто вам дает деньги?
Никита собрал себя в кулак и ответил как мог спокойно:
— Денег у меня было с собой двести рублей, на них я купил лекарств от сердца и давления, и они уже все кончились. А продукты ветеран чеченской войны, который тоже с нами идет, в каждой деревне с боем добывает.
Тут Никиту сменил Рощин:
— Нашему президенту, конечно, наплевать на то, что здесь происходит. Спросят его потом иностранные журналисты: а что с вашими стариками, у которых вы льготы отняли? Он улыбнется и скажет: они умерли. С ним все ясно. Но вы-то! Вы, в отличие от него, люди! Сделайте же что-нибудь, хотя бы одеяла привезите! — Рощин поперхнулся, махнул рукой и в сердцах отошел от камеры.
Курносая стажерка с косичками, державшая микрофон, заревела и убежала в телевизионный микроавтобус. Вернувшись, она сунула Никите завернутые в бумажный пакет бутерброды и, шумно всхлипывая, пообещала, что ни за что в жизни теперь не будет журналисткой, а пойдет учиться на социального работника. Телевидение уехало. Солнце село. Старики продолжали идти.
К ночи, после того как сюжеты вышли в эфир, у процессии стали останавливаться машины. Люди привозили и одеяла, и горячий чай в термосах, и таблетки. Вслед за ними теперь медленно ползла “скорая помощь”. Мрачный молодой врач периодически догонял стариков, мерял давление, качал головой, делал уколы.
В три часа ночи “скорая” увезла женщину, избитую в отделении. У нее был сердечный приступ. Ее звали Галина Сергеевна Толмачева. Никита помнил ее жизнь до мельчайших подробностей. И нес память дальше. По ночному шоссе, из Петербурга в Москву.
— “Я взглянул окрест меня — и душа моя страданиями человечества уязвлена стала”, — бормотал Рощин, спотыкаясь о камни и закрываясь цитатами от бесконечного живого ужаса этой ночи.
Никита принимал ужас не защищаясь. Голой душой. Рассудок начинал ему отказывать. Под утро он стал уговаривать оставшихся стариков плюнуть на президента и поехать жить в Горинское. Прапорщик и Рощин шли сзади, и Геннадий озабоченно говорил: “Парнишка-то, боюсь, съедет. Слабенький он, переживает чересчур. Как бы его домой отправить?”
С первыми лучами солнца их стало окружать какое-то небывалое количество телевизионных микроавтобусов с тарелками и нехороших черных машин с синими номерами. Старики сжались в кучу и остановились, спина к спине. Подскочившие журналисты сообщили, что сейчас приедет президент, и стали суетливо выставлять камеры. Но они торопились зря. Президент заставил себя ждать три с половиной часа. Когда на пустом розовом шоссе появилась фигурка в сером пиджачке, нервы у всех истончились до самой последней, дымящейся пустоты.