Новый Мир (№ 1 2009)
Шрифт:
Как у всякого человека моего поколения, регулярно читающего стихи, у меня есть личная, сложившаяся десятилетиями кушнеровская антология. Когда я мысленно перелистываю ее страницы, то постоянно встречаю античные сюжеты. Кушнер всегда ищет и находит возможность контакта с греками и римлянами. И оказывается, что не только поэт из настоящего вопрошает грека, но и грек всматривается в темноту и непроявленность будущего и прикасается к сегодняшнему дню.
Основным методом пересечения реки времен для Кушнера является анахронизм — намеренно и постоянно используемый прием. Поэт видит в музее обол, и эта плата Харону застревает в настоящем. Поэт беседует с бюстом Гальбы и боится заразиться от него неудачей. Ахилл по телефону
И, склонясь, очищает свой плащ от репья,
И в волненье любуюсь им издали я,
И, кто знает, в блокноте моем
Иногда, может быть, в полусне забытья
Он царапает что-то копьем.
Я смотрю на Архилоха, но и он догадывается обо мне. Так строится пересечение времен и рождается единое вертикальное время, в котором все времена окликают друг друга, и средством этой коммуникации оказывается их причастность к поэзии — вечно звучащей струне: Архилох коснулся ее — и я слышу его, но когда я касаюсь струны, ее звук будит Архилоха.
Так происходит, например, в стихотворении «Барельеф».
Эти воины с лицами злыми…
Обойди стороной барельеф.
Есть опасность быть схваченным ими,
Увернуться от них не успев.
В лучшем случае, вдруг поменяться
Кто-то местом захочет с тобой —
И придется тебе притворяться
Столь же грозным, поставленным в строй.
...........................................
А беглец, обманув ротозея,
Сослуживцам своим подмигнув,
Посетителем станет музея
И присядет на маленький пуф.
Но при пристальном вглядывании в ткань времен они оказываются очень разными, и если раньше Кушнер очень жестко высказывался о тех, кто «клянчит» другие времена, теперь он признает: «А кроме того, кошмары // В виде войн, эпидемий, бессмысленных революций, / Выбирая одно поколенье, щадят другое. / Предсказания лгут, и, увы, никаких инструкций. / Этим гиблое выпало время, а тем — благое». Так, значит, есть смысл «клянчить»?
Тому, чья жизнь пришлась
На два тысячелетья,
Кивают, золотясь,
Созвездья и соцветья.
Он Августу под стать
В плаще его багровом,
И он свой век назвать
Не вправе мотыльковым.
Одной ногою в том,
Другой ногою в этом,
Он звездами ведом
И нравится планетам.
И как бы жизнь его
При этом ни сложилась,
Он ей, как божество,
Оказывает милость.
Немного коньяка
Плеснув на дно бокала,
Он пьет за все века,
Присев к столу устало.
И бледный, как дымок,
Сумев к стеклу прибиться,
Взирает мотылек
С восторгом на счастливца.
«Блажен, кто посетил сей мир». Тютчев окликает Цицерона, Кушнер — Августа.
Был домоседом, всю жизнь прожил в одном городе, а сменил страну, эпоху, тысячелетье.
Кушнер скользит по струне традиции и заставляет ее звенеть. Он будит голоса поэтов прошлого и окликает будущее. И пока в подлунном мире существует эта струна, голоса сегодняшние будут услышаны завтра.
Видимо, стоит сказать несколько слов о традиционном силлабо-тоническом стихе — таком, как у Кушнера: с точной рифмой, регулярной строфикой и отчетливым метром. Один из них вынесен в заглавие книги: «Облака выбирают анапест». Выбор делает, конечно, не поэт (субъект), а природа (объект), а поэт этому выбору только следует. Анапест — самый, пожалуй, популярный трехсложный размер русской поэзии. Можно вспомнить посвященные ему строки Владимира Набокова: «И тогда я смеюсь, и внезапно с пера / мой любимый слетает анапест, / образуя ракеты в ночи, так быстра / золотая становится запись». Набоков тоже отправляет анапест в небо — к облакам.
Юрий Тынянов в «Проблеме стихотворного языка» предложил сравнить «свежую» и «стертую» рифму и задался вопросом: можно ли сказать, какая из них лучше? Ответ кажется очевидным: ну конечно, «алиби — палубе» лучше, чем «времени — темени». Но Тынянов как раз с этим-то и не соглашается: говорить, что неожиданная небывшая рифма лучше, чем рифма многократно использованная, — некорректно. Он замечает, что при использовании традиционной рифмовки читатель ее угадывает и как бы проскальзывает в будущее, где его ожидание оправдывается, а встречая неожиданную рифму, читатель всегда возвращается назад, чтобы ее подтвердить. Поэт волен использовать и то и другое читательское восприятие. И ни один метод не хуже.
Подобное рассуждение можно использовать для сравнения традиционной и авангардной поэзии. Традиционная поэзия всегда забегает (заглядывает) в будущее, использует инерцию движения, указывает дорогу, а авангардная поэзия постоянно возвращается назад, поднимает архаические пласты языка, ищет опору в прошлом (чем глубже, тем лучше). И если авангардная поэзия этой опоры не находит, она повисает в пустоте, и тогда слово значит только то, что оно значит в минимальном контексте, и уже не является «культурным кодом» (Лотман), который пронизывает время и преображает пространство.
В традиционной поэзии крайне трудно сказать что-то только свое — она работает с тяжелыми, напитанными тысячелетним смыслом словами, а они слишком самодостаточны, чтобы подчиниться своеволию поэта. Но если сказать свое удается, смыслы прорастают, как воздушные корни языка, обживающие (угадывающие, населяющие) будущее. И когда мы туда придем — встретим добрых знакомых.
На мой взгляд, авангардная поэзия (она же часто архаическая просто в силу своего поворота в прошлое) и традиционная, уводящая в будущее, движутся вдоль одной и той же опорной струны. Но есть и другая поэзия, которая делает все, чтобы уйти в сторону, чтобы не касаться этих золотых струн. Здесь подозрительно легко быть самостоятельным, слишком легко быть «актуальным», но угроза пустоты нисколько не меньше, чем при традиционной работе. Более того, удача здесь — всегда мельче, поскольку, чтобы видеть дальше современников, нашего малого роста всегда недостаточно — нужно стоять на плечах гигантов, как говорил Исаак Ньютон.