Новый Мир (№ 1 2009)

[17] Собственный вариант коммунистических идеалов у них сохранялся, судя по при­водимым цитатам, чуть ли не до конца 80-х (см., например, интервью АН рижской газете «Советская молодежь» 1988 года).

[18] Из статьи АБС в «Независимой газете»: «…коммунизм — это ведь общественный строй, при котором свобода каждого есть непременное условие свободы всех, когда каждый волен заниматься любимым делом, существовать безбедно, занимаясь любимым и любым делом при единственном ограничении — не причинять своей деятельностью вреда кому бы то ни было. Да способен ли демократически мыслящий, нравственный и порядочный человек представить себе мир более справедливый и желанный, чем этот? Можно ли представить себе цель более благородную, достойную, благодарную? Не знаю. Мы — не можем». Это, между прочим, январь 1991-го. Уже все иллюзии, казалось бы, позади.

[19] Кучерская М. Понедельник не кончается <http://friday.vedomosti.ru/>.

[20] Одна из таких попыток, предпринятая около двадцати лет назад, — пространная статья В. Сербиненко «Три века скитаний в мире утопии» («Новый мир», 1989, № 5). (Примеч. ред.)

Размышления о русской судьбе

Рената Гальцев а. Знаки эпохи. Философская полемика. М., «Летний сад», 2008, 668 стр.

Два десятилетия публицистики Ренаты Гальцевой. Два десятилетия русской истории, за которые наше общество вышло из коммунистической пустыни. Но куда вышло? Об этом, так или иначе, все статьи, собранные в книге.

Автор «Знаков эпохи» не историк, не социолог, не литературовед, хотя в книге немало страниц посвящено и рассмотрению прошлого, и анализу современных ценностных ориентаций в культуре, и раздумьям над умными книгами. Автор — философ, и сквозная тема книги — борьба за ум народа. «Знакомясь со статьями сборника, — пишет в предисловии Рената Гальцева, — читатель поймет, к чему ведет автор, хотя последний приступил к делу <…> без заранее намеченной цели, кроме цели обозначить вывихнутый сустав века (и тем, быть может, по-своему помочь его вправить)».

Историко-философские исследования составляют большую часть этого тома. Среди них и «Утопическое в русской философской мысли ХХ века», и размышления о новых тенденциях мысли мировой — «К определению места „новых философов”», «Парадоксы неоконсерватизма», «Евразийская идея: Вчера, сегодня, завтра». Но даже в чисто философских и порой не касающихся напрямую русской мысли работах Гальцевой — все та же скорбь по заблудившейся России, тревога о ее грядущей судьбе.

Следуя лучшим традициям философского анализа, автор уверена, что «вывих сустава века» происходит сначала в умах, потом ум обманывает сердце, а обманутое сердце избирает ложные пути жизни, на которых теряется и гибнет общество, если не найдет в себе сил и мужества уразуметь правду. Уразумению правды — правды мировоззренческой, правды исторической, правды художественной — и посвящена эта книга. Я позволю себе сосредоточить внимание главным образом на историче­ском аспекте анализа, осуществляемого Ренатой Гальцевой в «Знаках эпохи».

Анализ этот строится вокруг двух вех русской истории — 1917-го и 1991-го —года великой катастрофы, и года, когда коммунистический режим пал. В отношении первой из вех задается вопрос: как такое могло случиться в России? Здесь надо понять причины, чтобы не повторить ошибок. В отношении 1991 года подход иной. Будущее открыто, творится ныне, и с глубокой гражданской убежденностью автор пытается строить новую, точнее — возрожденную Россию в той «атмосфере свободы», которой все мы дышали еще так недавно…

Но вернемся к причинам 1917 года. Рената Гальцева виновником «вывиха» общественного сознания, приведшего к национальной катастрофе, считает тех русских людей, кто первыми высказал губительную мысль о сломе всей старой, традиционной России как необходимом условии строительства России новой — счастливой и справедливой. «Губительную мысль», понятно же, первыми высказали те, кто только и умел мыслить и выражать свои мысли в форме письменного слова, — «орден передовой интеллигенции». Гальцева пишет: «…все, что происходит с Россией, принадлежит, конечно же, ее собственной истории. Но при взгляде на ее исторические „срывы” возникает странное чувство, что они не продиктованы ее насущными, как говорится, социально-экономическими нуждами и тем более не вытекают из глубинной национально-государственной тенденции ее бытия, или, говоря по-гегелевски, из действия „субстанциальных сил” ее истории, а представляют результат работы побочного фактора. Он лежит на поверхности, в „надстроечной”, идеологической плоскости и есть не что иное, как само явление отщепившейся от государства и враждебной к нему интеллигенции. Отсюда вытекает и раскол между ней и народом, остававшимся до последних, предреволюционных времен при „вере, Царе и отечестве <…>”».

Факт остается фактом. Начиная с Радищева и, уж точно, с декабристов, мыслящие русские люди все чаще противопоставляли себя и свое дело делу государеву и государственному. Герцен, Бакунин, Ткачев, Чернышевский, Михайловский, а вслед за ними веер социалистов — народных, революционных, демократических, распавшихся вскоре на меньшевиков, для которых слово «демократия» еще что-то значило, и большевиков, для которых оно не значило ровным счетом ничего. И русское общество, в той степени, в которой оно вообще имело ответственное гражданское чувство, пошло за этими социалистами (вспомним эволюцию партии «Народная свобода»), за разрушителями и учредителями заново государства Российского (отсюда популярность лозунга «Вся власть Учредительному собранию»), а не за охранителями-реформаторами. Героями Ренаты Гальцевой, позиционирующей себя как «либеральный консерватор», в мире мысли являются Алексей Хомяков, Владимир Соловьев и авторы «Вех», в мире государственной жизни — деятели Великих реформ 1861 — 1864 годов, а вслед за ними — Петр Столыпин и генерал Лавр Корнилов. Но все они и всё их дело потерпели великое поражение в ХХ веке. Почему?

Как мне кажется, убедительного ответа на этот вопрос автор «Знаков эпохи» не дает. И не случайно. Философская полемика в России до 1840-х годов практически отсутствует, а до 1780-х отсутствует полностью, если не считать, конечно, взаимных инвектив старообрядцев и новообрядцев конца XVII века. Но там иной строй мысли, да и темы совсем иные. Однако само отсутствие эксплицированной общественно-политической мысли, отсутствие гражданской философии, разве оно не настораживает? В Западной Европе такая философия, обычная для античности, блестяще возрождается Данте в XIII веке, в Византии она и вовсе не умирала до самого конца Империи, а вот на Руси до Радищева и Карамзина совсем пусто, разве что князь Щербатов со своим «повреждением нравов» и «вращением деревень» да старец Филофей с «Третьим Римом».

Но если нет эксплицированной общественной мысли, то причин этому может быть три: или режим не дает мысли проявляться, или нет общества и, следовательно, проявляться нечему, или объективно общество есть, но субъективно оно себя не сознает. К сожалению, для докарамзинской России правда заключена в сумме второго и третьего ответов. Но коль нет эксплицированной общественной мысли, то и историк мысли вынужден оставаться немым. «Чего нет — того нельзя считать». Если вернуться к «ордену русской интеллигенции», возникшему в тридцатилетнее царствование Николая Павловича, то радикальная оппозиционность этого «ордена» к государственной власти не объясняется ли отсутствием общества всего-навсего за одно поколение до Карамзина? Общества не было, а государственная власть еще как была и в XVIII, и в XVII, и в XVI веках. Общество, осознавшее себя во второй четверти XIX столетия, не могло не заподозрить власть в злонамеренном стремлении превратить гражданского оппонента в послушного исполнителя ее воли, в раба. Тем более что холопами, смердами, рабами называл своих ближайших сотрудников уже князь Московский Василий III, а его сын, Иван Грозный, и поступал с ними так, как только самый отвратительный рабовладелец мог обращаться с «говорящими орудиями». Но это уже история. Рената Гальцева — не историк. Для нее поиски некоторыми историками — Пайпсом, Безансоном — причин русской революции «чуть ли не в эпохе Ивана Грозного» кажутся абсурдными. И зря. Искать следует даже еще дальше. Слом восточнорусского (московского) общества произошел, на мой взгляд, в середине XV века, при Василии II и Иване III. Иван Грозный — уже следствие этого слома, его кровавая и уродливая компенсация.

Не следует забывать, что восточнославянское общество до христианизации в конце Х века оставалось догосударственным и неписьменным, в отличие от большинства обществ западной части Европы, где римская традиция сохранялась Церковью, — «и выпал Рим, и принял папа…». Соединившись после Крещения с Византией, а через нее со всей многотысячелетней цивилизацией Переднего Востока и Средиземноморья, Русь стала жадно напитываться культурой. Но срок был очень мал, а народ велик и земля обширна. Процесс врастания в культуру, в том числе и в культуру сознания и общественных отношений, только начал давать первые плоды, как пришли татаро-монголы. Процесс культурного развития без травм продолжался лишь на Севере, в Новгороде и Пскове. В середине XIV века Литва отвоевала западную, киевско-галицкую часть Руси, и там началось нелегкое после векового разорения возрождение. Возрождение началось в это время и в восточной, владимирской Руси, оставшейся под завоевателями. Оно тесно связано с именем преп. Сергия, с исихазмом. Русское общество не только приходило в себя, но и, верно осознав страшный опыт XIII века как наказание Божье за свои грехи, взрослело, мужало. В нем ясно пробуждается христианское чувство бесценности каждой человеческой личности, утвержденной на богосыновстве. Исихазм византийских паламитов давал этому чувству и опытное обретение, и богословское объяснение. «Зрети желая мысленную светлость Божественного обожения, житие возжелев невещественное, мир оставил еси…» — объясняла церковная служба ученику преп. Сергия — Савве Сторожевскому — мотивы нового христианского подвига. То, что очевидно являло себя в монашеской святости, вырастало из мирянской среды, где утверждались те же настроения ответственного строительства собственной богоподобной личности. Если бы в мирянской среде второй половины XIV века не жили многие устремлением к обоженью, ни сам боярский отрок Варфоломей не стал бы игуменом земли русской Сергием, ни учеников и собеседников не нашлось бы ему. Не были бы написаны Рублевым «Троица» и «Звенигородский чин», не была бы расписана церковь на Волотовом поле, не возникла бы Северная Фиваида. Почти одновременно с возрождением человека в Западной Европе происходило в