Новый Мир ( № 10 2007)
Шрифт:
Серийность возвращает к началу проекта, фиксирует стадии и приучает к дисциплине — если ты пропускаешь одно, два, пять звеньев, не страшно: контекст поддержит, и так, совместными усилиями, вы выдюжите войну с рассосредоточенностью.
Мне кажется, сейчас способны волновать и выживать лишь неформатные опусы — фильмы, идущие больше трех часов; спектакли, показываемые в течение трех вечеров; многочастные симфонии и пухлые романы — современному человеку может быть интересно только небескорыстное вовлечение, то, к чему он имеет непосредственную причастность, поэтому когда артефакт удлинен, он становится фактом твоего собственного времени и оттого начинает учитывать(ся).
“Уроки рисования” Максима Кантора
Дискография. “Таксидермия”, “Solyd Records”, 1999. Одна из главных тем Айги — наваждение, которое нарастает до критической точки, разливается скрипичными трелями, вставая на дыбы, поперек “основного” звукового полотна (Degreaser). Фантом, выкликанный в темную ночь, встает на ноги и начинает идти (Movement of Skin), становясь с каждым шагом все реальнее. Мимо ристалищ и капищ. Медленные тягучие композиции с внутренними смятенными огоньками, превозмогающими страх (Skinning Mounting — Finishing). Здесь, в пустоте, из шума и ритма рождается новая биология (Fleshing Machine), ползучая и весьма агрессивная, и скрипица у нее на посылках. Морок загустевает и переходит в иное агрегатное состояние (The Next Skin). И все это новое состояние не торопится выпасть в осадок, так и не находя облегчения или разрешения (Taxidermy).
3. Лед и пламень. В примечании к стихотворению “Белые цветы на самом краю родины” (1984) Геннадий Айги вводит в поле текста звук: “Ряды тире, встречающиеся в этом стихотворении, выражаются при чтении вслух, соответственно их числу, равномерно-монотонным стуком”. Смысл оказывается более понятным, если увидеть посвящение памяти Балиса Сруоги и осознать, что это реквием.
Уходили
Потом и исчезли ——————— все да-альше
——————— и здесь
тоже некому было увидеть
что что-то случилось: уже не вернутся
и только давно
бледно-застывшая с тех самых по-о-ор-женщина
(это
все время
под утро)
подумает: руки к окну — а будут
на ангельски-мертвом стекле
лишь знаки от пальцев истекающе-яркие ———————
(та же прохлада
про-хлада)
а вот
все равно
уходят все дальше: хотя без теней — пригорки
разворачиваются ——————— долинам показывая
что-о-их
давно уже нет
Написание слов, вывернутый наизнанку синтаксис жертвуются в угоду передаче состояния, зависающего воздушным шаром над словами, помимо слов. Швы неравномерно положенных строк, подзвученные “равномерно-монотонным стуком”, делают стихотворение из цикла “Холмы-двойники” джазовой импровизацией, строгой (ничего лишнего) и разудалой одновременно.
Парижанин Андрей Лебедев, расспрашивая Алексея Айги о тишине, сравнивает тексты его отца с авангардными партитурами. И в самом деле, если есть в этих словах метафорическое преувеличение, то оно не слишком большое: “В поэзии твоего отца, Геннадия Айги, молчание, пауза играют важную роль. Тире, многоточие, отсутствующее, но подразумеваемое слово, скобки, как бы ограничивающие фразу, утишающие ее, — все это является для него таким же важным элементом стихотворения, как и слово написанное.
Как бы ты, будучи композитором, прокомментировал это стихотворение Айги-старшего? Не напоминает ли тебе оно обилием пунктуационных знаков музыкальную партитуру?”
И я тоже задавал музыканту этот вопрос, от ответа на который Алексей уклонился. Сказал, что ко времени взросления его родители уже разошлись и отец, разумеется, влиял, но не как литератор, скорее как просто папа, приходящий навестить сына. Точно так же, как на его становление не влияли и картины художников-модернистов, с которыми дружила его мама. Они просто были, были везде — на стенах квартиры и под кроватью, на антресолях и возле письменного стола.
Мы совершенно не знаем, как влияет на нас искусство, какого рода излучение оно создает, какую информацию выкликает, где потом блуждает внутри и как после оседает на стенках памяти, если у памяти существуют стенки, — каким осадком, пылью или пеплом.
Лебедеву повезло больше, чем мне: ему Айги ответил о влиянии творчества отца более развернуто. Возможно, потому, что, когда беседа записывалась, поэт был еще жив и сюжет совместного музицирования не казался исчерпанным. “К твоим словам сложно что-либо добавить, ты попал в точку. Если же сравнивать поэзию Айги-старшего с музыкой, наверное, это в первую очередь Антон Веберн. Те же лаконизм, важность пауз и каждого звука. Кстати, его стихи так музыкальны сами по себе, что добавить к ним музыку не так-то легко. Уже несколько лет я пытаюсь сделать с отцом совместный диск, несколько раз мы выступали вместе, но я пока не нахожу формы для нашего совмещения. То, что ты, кажется, видел в Париже год или два назад [поэтический вечер Г. Айги с участием А. Айги, состоявшийся 30 марта 2000 г.], было простым чередованием чтения и музыки. Сейчас мы пытаемся сосуществовать на сцене одновременно; жаль, что это происходит не так часто”.
Все просто: разными средствами отец и сын приходят к примерно одинаковому результату — показать незримое, невидимое. В свободной форме, импровизационно, продираясь сквозь частокол синкопированного ритма, пауз и зависаний, неожиданных обрывов и столь же неожиданно натекающих продолжений, создать у человека странное ощущение бреющего полета.
о тишина
я бесстыднее не был
с тобой тишина
а вот так же со мной
ты тишина как дыхание
света-бессмертно-высокого
духа-Золы (вот такой красотою
истинной
ныне
ты есть
тишина)
Лакуны и опущенные звенья, скрепленные многочисленными тире и дефисами, многоточиями и переносами, создают такую раму, в которой любое слово оказывается раной, многозначным, вспыхивающим и переливающимся сгустком разнообразного смысла.
Алексей перекладывает на музыку опыт Геннадия, ищет метафизические основания в белом шуме, который волей-неволей возникает из повторений. Хотя теперь, если судить по вчерашней программе, повторений все меньше и меньше; все больше нарушений, смены ритмов и регистров звучания. Возможно, это впечатление связано с тем, что мы слушали живую музыку, ведь на дисках у Айги возникают и монотонная отстраненность, и отстраненная монотонность — с этого круглого куска пластика уже не выпрыгнешь, не добавишь “балканщины” и джазового своеволия.