Новый Мир ( № 10 2008)

и деньги, чтобы их читать, но поскольку они не сводятся к знанию, истине, добродетели или чему-то другому, можно назвать их (по безусловному признаку) удовольствием, хотя бы и особенного рода.

Разумеется, удовольствие Вордсворта — также особого рода, так что никакого явного спора между классиками я здесь не наблюдаю.

Правда, Вордсворт пытается разобраться в механизме поэзии. Он говорит об удовольствии неожиданности, об удовольствии узнавания, о стихийном излиянии сильных чувств, об истине, вливающейся прямо в сердце вместе с чувством, о любви к миру и природе… Порой входит в противоречие сам

с собой, порой впадает в панегирик: поэт поет “песнь, которую подхватывает все человечество”, он — “оплот человеческой природы, ее защитник и хранитель”. “Поэзия — начало и венец всякого знания”, она “бессмертна, как человеческое сердце”… Многие из афоризмов Вордсворта через двадцать лет повторит романтик следующего поколения Перси Биши Шелли в своей “Защите поэзии”.

Поэтические манифесты могут быть прекрасны, но выводимые из них правила бесполезны на практике, если только не вредны; вредны же они тем, что похожи на картинки модного журнала. Одевшись по такой картинке, самый серый Волк сойдет за Бабушку (по крайней мере, в собственных глазах).

Может быть, лучше все-таки не определять словами вкус соли? Отделаться шуткой, как Пушкин. Или воскликнуть, как Лермонтов: “Но в храме, средь боя / И где я ни буду, / Услышав, его я / Узнаю повсюду”.

6

Сразу вслед за циклом о Люси, написанном в 1799-м во время путешествия по Германии, Вордсворт там же написал балладу “Люси Грей, или Одиночество”, рисующую образ девочки — столь же прелестной, как героиня предыдущего цикла, и описанной почти теми же словами. Там было: “Среди нехоженых дорог, / Где ключ студеный бил, / Ее узнать никто не мог / И мало кто любил. // Фиалка пряталась в лесах…” А здесь:

Никто ей другом быть не мог

Среди глухих болот.

Никто не знал, какой цветок

В лесном краю растет8.

Поэтическая душа — все-таки потемки. Как угадать, почему вслед за стихотворным рассказом о тихо увядшей девушке-цветке Вордвсворт начал новую балладу о девочке, погибшей в метель, — фактически о той же Люси, лишь убавив ей лет и сделав ее не жертвой, а символом одиночества.

Композиция “Люси Грей” соответствует жанру баллады: для достижения максимального эффекта рассказ монтируется с коротким диалогом.

— Эй, Люси, где-то наша мать,

Не сбилась бы с пути.

Возьми фонарь, ступай встречать,

Стемнеет — посвети.

— Отец, я справлюсь дотемна,

Всего-то два часа.

Еще едва-едва луна

Взошла на небеса.

— Иди, да только не забудь,

Мы к ночи бурю ждем. —

И Люси смело вышла в путь

Со старым фонарем.

Стройна, проворна и легка,

Как козочка в горах,

Она ударом башмака

Взметала снежный прах.

Потом спустился полог тьмы,

Завыло, замело.

Взбиралась Люси на холмы,

Но не пришла в село.

Наутро отец и мать выходят искать Люси, не вернувшуюся домой, — сперва безрезультатно, но потом они замечают на снегу следы башмаков, следуют за ними через холм, сквозь пролом в ограде, через поле — и оказываются на берегу реки. Следы ведут на мост — и где-то посередине обрываются.

На сваях ледяной нарост,

Вода стремит свой бег.

Следы пересекают мост…

А дальше чистый снег.

После этого следует еще восьмистишие, самое главное. Но я задержусь здесь, чтобы сказать о работе переводчика. “Люси Грей” — одно из тех “простых” стихотворений, которые так легко загубить плохим переводом. Более того, я утверждаю, что и хороший, и даже очень хороший перевод загубили бы это стихотворение, превратили бы его в бессмыслицу. Здесь требовался перевод конгениальный, и только так я могу оценить работу Игн. Ивановского. Нигде ни стыка, ни ухаба. Поток баллады так же прозрачен и чист, как в оригинале. А последние восемь строк (скажу вам кощунственную вещь) по-русски, кажется, звучат даже лучше, чем по-английски:

Но до сих пор передают,

Что Люси Грей жива,

Что и теперь ее приют —

Лесные острова.

Она болотом и леском

Петляет наугад,

Поет печальным голоском

И не глядит назад.

Стихотворение это — не сентиментальное (хотя многие стихи Вордсворта вполне укладываются в рамки сентиментализма XVIII века), не романтическое (хотя автора числят среди родоначальников английского романтизма); оно — символическое. И хотя символизм в Англии начинается с Уильяма Блейка и в его самиздатских “Песнях невинности” (1789) уже есть стихи о потерявшихся детях, но символизм Блейка — явный, с открытыми намерениями. “Заблудившийся мальчик” или “Мальчик найденный” как бы заранее объявляют: мы стихи-эмблемы, стихи-аллегории. В то время как “Люси Грей” ни о чем не объявляет и символизм этих стихов (если я прав, что он там есть) не лезет на глаза, “как сахар прошлогоднего варенья”.

Люси Грей — это сама душа человеческая, вышедшая с фонарем, чтобы помочь другой душе, и заблудившаяся в пути. Она изначально, обреченно одинока; можно лишь издалека заметить ее в рассветных потемках, услышать “печальный голосок”. И зачем ей оглядываться назад, когда перед ней такая далекая и одинокая дорога? Печаль и одиночество, которыми щедро была наделена уже первая Люси, в этой балладе возводится в степень (“a solitary child”); автор убавил лет своей Люси, потому что душа всегда девочка, puella, как сказано в стихах Уоллеса Стивенса.

7

В 1835 году, после смерти Саути, Вордсворт был назначен поэтом-лауреатом; свои обязанности он отправлял безукоризненно, то есть никак: за пятнадцать лет не написал ни одного официального стихотворения. В это время его уже почитали как живого классика. Но признание пришло не сразу. Вплоть до 1820 года Вордсворта, по словам современника, “топтали ногами”. Байрон издевался над ним и в “Чайльд-Гарольде”, и в “Дон Жуане”, Китса раздражала его проповедническая поза, Шелли назвал его евнухом Природы9. У него было немало поклонников и сторонников, тем не менее книги Вордсворта распродавались вяло; известна пародия Хартли Кольриджа (сына Сэмюэла):