Новый Мир ( № 10 2008)

Маканин наследует другой линии, другой традиции русской литературы, скорее лермонтовско-толстовско-чеховской. Эта традиция помещала в фокус и центр изображения жизненную органику, устойчивую субстанцию бытия, со всех сторон объемлющую человека и определяющую его поведение, направляющую его на предустановленные пути. Маканин любит и умеет воссоздавать густую среду объективных обстоятельств, отношений, связей, закономерностей, запрограммированных внутренних импульсов и внешних влияний, в каковой среде субъект существует и движется медленно, затрудненно, как муха в меду.

Конечно, в сравнении с Толстым Маканин работает мозаично, подгоняя один фрагмент – рассказ или повесть – к другому, покрывая этими своими частными изображениями большие, хоть и не сплошные куски жизненного рельефа с его долами, холмами и потаенными уголками. Ну, такое время – не эпическое. И “берет” Маканин неторопливой дотошностью своих изображений, способностью поворачивать образ или явление разными его сторонами, в том числе неожиданными, заранее неочевидными. Важно, однако, что совершенно в толстовском ключе он в своих опусах воспроизводит вечное возвращение жизни на круги своя, он демонстрирует “онтологический приоритет” природного, родового, обусловленного биологией и опытом поколений – перед индивидуальным, определяемым человеческой волей, умозрением, сознательными намерениями и амбициями.

И к Лермонтову Маканин явно и сознательно тяготеет, а может быть, чувствует в нем родственную натуру. Нельзя сказать, что он, вослед поэту, одержим желанием бросить в лицо обществу “железный стих, облитый горечью и злостью”. Маканин вообще не склонен к обличениям и укоризнам, тем более лобовым. Но некая отстраненность и бесстрастность изображения человеческой натуры в сочетании с потаенной язвительностью по отношению к общественным установлениям и предрассудкам, столь характерная для “Героя нашего времени”, ему присуща.

Интересно, что оба, и Битов и Маканин, со сдержанно-затаенным интересом относятся к наследию Достоевского. Некоторые чисто достоевские ходы прочитываются в “Пушкинском доме” (отклики то “Двойника”, то “Бесов”), но они не на поверхности и не в центре. У Маканина, с его программной деидеологизированностью, влияние Достоевского еще труднее распознать – разве что в отдельных эпизодах “Безотцовщины”, “Голосов”, “Реки с быстрым течением”, где возникают с надрывом написанные фигуры слабых, увечных, обиженных жизнью – “униженных и оскорбленных”.

Вопреки вышесказанному, при ближайшем рассмотрении оказывается, что общих точек, особенно тематических, между нашими авторами не так уж мало: принадлежат они все же одному времени, и какому характерному, окрашивающему! Да и многие мотивы, идеи, концепты обнаруживают немалое сходство. (Я уж не говорю о биографическом пересечении: Битов и Маканин в 1965 – 1967 годах вместе учились в Москве на Высших сценарных курсах, подготавливая запасные кинематографические позиции. Битов даже считал курсы своим “Лицеем” и много лет спустя писал: “Наши воспоминания об alma mater приобретают легендарный вкус: <...> Тимур – это тот самый Пулатов, Маканин – это тот самый Володя, загадочную прозу которых разгадывают сейчас наши выдающиеся критики...”)

Центральная тема главных битовских опусов: “Пушкинского дома”, и “Улетающего Монахова” - неподлинность и приподленность современного человека, его аморфность, бесформенность, бесхребетность. Но ведь об этом же – почти все рассказы и повести Маканина, неустанно демонстрирующего и доказывающего сугубую студенистость своих персонажей, их несамостоятельность и подчиненность формирующему влиянию среды, власти, обстоятельств, общепринятых норм – чего угодно.

Далее – “энергетический” подход к человеческому бытию. Маканин охотно и не боясь повторений варьирует в своих произведениях идею о том, что ресурс “добра” - не материального даже, а в смысле счастья, удачи, успеха, таланта и просто доброты – строго ограничен, что всего на всех не хватает, что в человеческом сообществе действует “закон сохранения”: сколько чего одному прибавится, столько того же у другого отнимется. Идея эта – “фирменный знак” Маканина 70 – 80-х годов, она изобретательно реализуется в “Ключареве и Алимушкине” и “Портрете и вокруг”, “Старых книгах” и “Человеке свиты”, “Предтече” и “Где сходилось небо с холмами” и во многих других его вещах. Но ведь та же примерно мысль звучит и в “Пушкинском доме”, в главе “Миф о Митишатьеве”: в долговременном соперничестве Одоевцева-младшего и Митишатьева второй, одолевая в спорах первого, не просто самоутверждается, но буквально разрастается за счет Левы, вытесняет его из “жизненного пространства”.

Или – ситуация в “Пушкинском доме”, когда Лева, отдыхая от бурных своих отношений с Фаиной, отрадно забывается в квартире удобной и нетребовательной Любаши, но вдруг сталкивается в этой квартире с вечным соперником Митишатьевым и даже с мужем благородной Альбины – встречи эти символизируют могучую силу инерции, самопопустительства, привычности мелких предательств и взаимообмена компромиссами. Но ведь это – в точности тема (и почти сюжет) повести Маканина “Отдушина”, где Михайлов и Стрепетов расчетливо соперничают за место в душе и постели поэтессы Алевтины, чтобы в итоге прийти к полюбовному соглашению.

В этой же главе “Пушкинского дома” возникает у Битова очень “маканинское” рассуждение: “Никто не виноват, потому что все виноваты, а когда виноваты все, прежде всего виноват ты сам. Но жизнь уже строится по такому костяку, чтобы люди никогда не сознавали своей вины... Убегание, измена, предательство – три последовательных ступени, три формы (нельзя сказать жизни, но сохранения ее), три способа высидеть на коне, выиграть, остаться победителем. Такой ход приняло жизнеизъявление. Ну а нежизненные – должны вымирать”.

Есть сближения и в “плане выражения”. Композиционный прием, а пожалуй что и метод “версии и варианта” - главный бренд “Пушкинского дома”. Но ведь и Маканин охотно к нему прибегает – в “Предтече”, “Отставшем”, “Утрате”. Только, в отличие от Битова, он тем самым подчеркивает не “несущественность” героя, вызванную историческими обстоятельствами, а вариативность как фундаментальное качество самой жизни. Отметим и такую общую для обоих деталь, как частое использование скобок, внутри которых заключены пояснения, уточнения, оговорки и комментарии к только что высказанной мысли.

Похоже, не так уж независимо друг от друга складывались и развивались две эти художественные системы. Соблазнительно тут порассуждать о том, кто за кем следовал, кто на кого ориентировался в этом “параллельном жизнеописании”. Доказать трудно, но чувствую я, что должен тут быть некий сюжет ревности, преследования, попытки достать – наподобие неявного соперничества Тютчева с Пушкиным, о котором Битов тонко написал во вставной главе “Три пророка”. По видимости, Битов лидировал, а Маканин шел ему вслед, все время отставая “по фазе” на шаг-другой. Недаром он опубликовал в конце 80-х повесть, в которой исследовал феномен “отставания” - разнообразно, изобретательно и с хорошо замаскированной горечью.

Возможно, эта сохраняющаяся дистанция, эта маячащая постоянно впереди спина удачливого (в плане складывающегося имиджа) коллеги долгое время раздражала и стимулировала Маканина, побуждала его терпеливо искать “асимметричные ответы”, уклоняться в сторону, идти вглубь...

Вот в “Повести о старом поселке” Маканин прорабатывает эмблематичную для неофициозной тогдашней литературы ситуацию “испытания конформизмом”. Она мимолетно мелькает в “Пушкинском доме”, когда герой оказывается перед необходимостью публично осудить своего друга-подписанта (аналогичной ситуации дважды, но по-разному посмотрел в глаза Юрий Трифонов – в “Студентах” и “Доме на набережной”). Согласиться – сподличать, отказаться – рискнуть как минимум карьерой. Лишь чудо спасает Левину репутацию от полного крушения.