Новый Мир ( № 11 2006)

— Она считает, что ты ее предала. Приревновала тебя к Станко. Думаешь, Алка любит меня? — сощурился Веселов. — Хрен! Она любит тебя и зависит тоже от тебя. Феминистки проклятые, суфражистки, плохие тетки… Все для вас лакеи. Не угодил — сразу выкидывать, как щенка. Жлобство это, — упрекнул Веселов.

Разговор этот выбил Свету из колеи. Вылетела она в очень странную сторону, в пустоту. В голове у нее помутилось от ненужных, ни к чему не ведущих мыслей. Каждый день она думала о Станко, а об Алке с Марусей совершенно забыла. Их жизнь без постоянной опеки начала заваливаться, но Света ничего не замечала. Это не было местью, просто она была сама не своя. Потеряла себя, и все валилось из рук.

Приходила Алка и просила прощения. Все сделал тот черт, которого Света притащила с мойки, уверяла она.

— Нет, — возражала Света. — Не надо приплетать черта. Это сделала голая нужда. Если бы ты не нуждалась в моей помощи, ты бы так не поступила.

— Не в помощи. И не в деньгах. В тебе, — заклинала Алка, но Света оставалась непреклонно-задумчивой. Ее ясные представления о том, как устроен мир, обвалились, как гнилой забор. Теперь она презирала свои благодеяния, которые оказались дутой гордыней, не хотела видеть ни Веселова, ни Алку, ни Марусю и с мучительно-сухой, бесслезной тоской вспоминала остров. Тосковала по острову, где однажды цвела, как роза.

Осенью в офисе появился мистер Домби. Вид у него был странноватый: ботинки не блестели, волосы, прежде гладко уложенные гелем, разлетались.

— Светлана Валерьевна, я хочу снова к вам на работу, — заявил он, рухнув в кресло.

— А аллергия? — спросила Света.

— Прошла. — Он улыбнулся. — Бесследно.

Свету слегка тревожила вина перед Домби, и потому дело легко решилось в его пользу. Ему повезло: он пришел, когда она не понимала, где право, где лево, где черное, где белое, боялась ошибиться, опасалась принимать решения, ощущая, что внутри нее какой-то кисель из медуз. Она свалила на него проблемы “Любимой игрушки”, и вскоре он приобрел фирменный голубоватый оттенок лица. За год выяснилось, что мистер Домби отлично варит кофе, курит те же сигареты, что и она, и с ним легко ладить. Когда Света спросила, что за превращение произошло с ним, пока они не виделись, он удивленно заявил, что хотел задать ей тот же вопрос. Но совсем странное произошло летом, когда он вдруг заявил, что хочет в отпуск. Желательно на остров.

Удивленная Света первый раз за полгода отправилась в гараж. “Мазда” встретила ее стонами радости. Из гаража она поехала к Алке, и стоны повторились. Гостья сидела, бессмысленно улыбалась, понимая, что не купила Марусе подарка, ну и ладно, все и так хорошо, и ощущала, что кисель внутри постепенно отвердевает, превращаясь в компост, и там начинает прорастать крепкое маленькое дерево.

Света увела Алку на балкон и рассказала о превращении мистера Домби. Раевская серьезно кивнула, будто получила подтвержденье известному.

— Я же говорила тебе, что Станко слуга, — обронила она. — Вестник. Он теперь в столице, а на острове другой смотритель. Ты можешь поехать туда со Славой…

— Каким еще Славой?

Сто раз просматривая документы, Света не потрудилась понять, что мистера Домби зовут Славой. Он был для нее “В. А. Зацепин”. Теперь ее осенило, что даже фамилия у него со смыслом. Она замолчала, уставившись на исцарапанный чертом шкаф.

— Откуда ты знаешь его имя?

Алка в ответ грустно улыбнулась.

— Что ж ты такая фома-невера, Ясама? По-прежнему считаешь меня никем? В последнее время мне пришлось все делать самой. А теперь я, — Алка скорчила рожицу, — извинилась перед тобой. Таким способом. Поняла?

— Ни слова. Подробней и без чертей, пожалуйста, — попросила Света.

— При чем тут черти? Веселов с ним вместе работал. Со Славой.

— Веселов работал?! — удивилась Света. — Как это возможно, чтобы Веселов работал?

— Представь. Ты нас вовремя бросила, дорогая. И заметь, никто не пропал.

— Я пойду, пожалуй.

Светины недоумения множились с каждой минутой. Уже и Веселов взялся работать! Полна чудес небесная шкатулка!

— Так как насчет острова? — усмехнулась Раевская.

— Лучше вместе в Крым, — немного подумав, решила Света. — Посмотрим, чего они там натворили. Домби возьмем. Будет кому приглядеть за Веселовым. Раз уж они вместе работали…— съязвила напоследок.

— Ты не думай, — тихо сказала Алка уже в дверях. — Станко по тебе убивался. Изменил жизнь, бросил свой остров. Не смог быть слугой. Скажи, ведь был момент, когда во второй приезд он хотел нарушить приказ?

— Раевская. — Лицо у Светы сморщилось, точно она собиралась зареветь. — Не напоминай. Мне больно, ты это понимаешь?

— И слава богу, что больно.

Света, выйдя из подъезда, подняла брошюру, валявшуюся под ногами, и неодобрительно покачала головой. Хорошо ли это, если конституция страны валяется на асфальте и буквально всякий попирает ее ногами?

Приехав домой, она принялась за цветы. Заботливо вытирала каждый лист и думала. Так и живем. Идем по дороге, от надежды к разочарованию, цепляясь за каждую соломинку и пытаясь быть счастливыми. В “Основном законе государства” наверняка нет про счастье, а в лучшем случае написано про права, которые никто не собирается обеспечивать. Она заблуждалась, думая, что на острове ее ожидает вечная радость. Слуга он был или не слуга, но она его любила и поняла то, что он не сказал ей вслух. Что чужого счастья не бывает, что придется сооружать свой остров и нанимать смотрителя, чтобы берег. Внезапно ей вспомнился цвет губ мистера Домби, этот бледно-розовый цвет что-то напоминал, нечто, зарытое в памяти так глубоко, что не хотелось вспоминать.

Покуда на свете темно

Василькова Ирина Васильевна родилась в Люберцах. Выпускница Литературного института им. А. М. Горького. Преподаватель литературы в московской Пироговской школе. Выпустила четыре книги стихов. Постоянный автор “Нового мира”.

* *

 *

Светлане Кековой.

Неслучайные сестры, покуда на свете темно,

собираются вместе — не только на хлеб и вино,

а на ясный огонь, и, за кухонным сидя столом,

тренируют себя — на удар, на разрыв, на разлом…

То ли старые ведьмы, чей паспортный возраст — века,

то ли девочки-куклы, слинявшие из сундука,

намывают затертое слово, как к Пасхе окно,

и суровые рифмы мотают на веретено,