Новый Мир ( № 11 2006)

Утешиться, наверное, действительно нечем: некоторые выжившие терезин­ские узники кончали с собой и в конце 90-х годов. Но — разве не продолжились они в этой книге-памятнике, не воскресли на ее страницах, “возможно, улучшая наш мир”, который, увы, не готов и не хочет останавливаться на краю той самой бездонной ямы? Так что, может быть, терезинская эпопея когда-нибудь станет частичкой какой-то новой, необходимой этому миру крепости над бездной5 .

С. В. Житомирская. Просто жизнь. М., “Российская политическая энциклопедия” (РОССПЭН), 2006, 600 стр.

Назвать столь честное, откровенное и одновременно страстное описание своей судьбы “Просто жизнь” — уже поступок. Но ведь действительно “просто жизнь” человека, родившегося за год до воцарения семидесятилетнего режима и ушедшего на его закате. И все эти годы относящегося к себе и своему труду с предельной трезвостью. Но — не поддавшегося искушению задним числом “переписать” или по крайней мере затушевать свое становление и развитие. Этот жизненный путь включал в себя и определенные иллюзии, и необходимое в своем профессиональном деле “технологическое лавирование”, направленное, впрочем, только и исключительно в сторону того, что В. И. Вернадский называл “научной верой”. Многолетняя заведующая рукописным отделом “Ленинки”, пережившая пять директоров этого госучреждения, Сарра Владимировна Житомирская была легендой.

Свою вступительную статью “О роли личностей в истории России XX века” соратница и “совопросница” Житомирской М. О. Чудакова закончила горьким и проницательным замечанием о том, что в перестроечные годы6 никто “из приличных историков, филологов или архивистов” не пошел руководить раскаленным добела отделом. “Никто не захотел, выражаясь старинным слогом, послужить отечеству”. “…Я буду самой последней в череде тех, — пишет Чудакова, — кто добром вспоминает советское время в сравнении с сегодняшним. Но одна черта той реальности, похоже, поистерлась, если не утрачена вовсе. По крайней мере она исчезла со шкалы ценностей, а это опасно — как реальный шаг к исчезновению, поскольку то, что не считается в референтной части общества добродетелью, может и впрямь стремиться к исчезновению. Я говорю об этой вере в то, что ты должен действовать и что твои действия реально воздействуют на историко-общественную ситуацию — даже если она всем или почти всем кажется этому воздействию не поддающейся”. Думаю, что эти слова — ключ к книге — откровенной, нелицеприятной и стоической. Профессиональное дело Житомирской было разрушено тогдашними бесчисленными молчалиными точно так же, как разрушаются подобные личные усилия молчалиными сегодняшними. Увы, и тогда и сейчас они были и есть часть власти — тех, от кого исходят “решения”, но не инициативы. Я уж не говорю о видимых и невидимых погонах на плечах у многих из них.

Однако человек работает до конца, какой бы лед ни падал ему на голову с казенных крыш, пусть даже и в летнее время. Скажем, наблюдая в течение трех лет деятельность нынешнего директора Института искусствознания Алексея Ильича Комеча, я мог бы говорить о том, что некое невидимое трудовое братство деятельных интеллигентов, которых мыслящие люди все чаще называют “уходящей натурой”, все-таки еще существует.

Воспоминания Житомирской — это, конечно, и многолетние приключения Мастера в пестром и глубоком мире отечественного архивного дела. Имена здесь звучат самые громкие, как, впрочем, и громкое эхо, казалось бы, узкопрофессиональных скандалов, долгое время бывших лишь достоянием сплетен в “кругу специалистов”. Она описала все это так, что, будь Сименон жив, он, думаю, жестоко позавидовал бы тому, чему завидовать нечего. Просто советская эпоха всегда остав­ляла место для затяжного подвига порядочному человеку.

Ренэ Герра. Они унесли с собой Россию… Русские эмигранты — писатели и художники во Франции (1920 — 1970). СПб., Русско-Балтийский информационный центр “БЛИЦ”, 2005, 416 стр.

Об этом ученом-слависте, богатом коллекционере и пропагандисте русского искусства первой половины прошлого века в Европе знают, пожалуй, все, кто с этим искусством хоть как-то связан. Знают и о его нелегком характере, о профессиональных принципах, активно проявившихся в новую эпоху, когда он предпринял попытки привозить в Россию и показывать публике свои сокровища. Но мало кто знает о его пути.

“Я баловень судьбы, хоть и заплатил за многое”. Со своего “культурного уча­стка” Герра наблюдал поразительные явления, как, например, стойкий идеологический неинтерес французских славистов к творчеству драгоценных его сердцу русских эмигрантов. Причем он наблюдал его не только в “застойное” время, но и в разгар “перестройки”, неинтерес, агрессивно проявляемый теми господами соотечественниками, “которые считали, что не следует раздражать советских коллег”. Спустя время подобные выверты стали приобретать уже откровенно лавочный и даже криминальный оттенок — Герра пишет и об этом.

В богато иллюстрированное, как всегда у Герра, издание вошли жизненные и литературные портреты Бориса Зайцева7 (автор был у него литературным секретарем), заметки о французских адресах Бунина, шмелевском “Солнце мертвых”, набоковской драматургии, литературе и живописи Юрия Анненкова и многом другом. Говоря о работе Герра, нужно помнить, что он никогда не ограничивал себя трудом над исследованием (и собиранием архивов) исключительно “громких имен”. Особенность его деятельности и в том, что он “выращивал” имена в сознании многих нынешних и будущих специалистов по той культуре, которая еще вчера была отделена от нас “железным занавесом”. В этом смысле его изыскания о судьбе и творчестве, например, художников Сергея Шаршуна или Александра Зиновьева весьма ценны.

Ну а лично для меня радостно, что в эту книгу вошла беседа автора с Корнеем Чуковским, состоявшаяся в последние годы жизни знаменитого писателя в подмосковном Переделкине. Однажды Герра подробно рассказал мне о своем приезде к Чуковскому, о слежке за ним, тогда — “иностранным студентом”, об изъятии магнитофонных бобин на таможне. Здесь напечатана расшифровка беседы, которая, очевидно, была отправлена гэбистами в ЦК КПСС. В начале 90-х (эхо архив­ной “бакатинской свободы”?) “Вопросы литературы” уже публиковали этот документ; однако любопытно, сохранилась ли сама запись, на которую, в отличие от машинописи, никакой Суслов не мог наложить никакую резолюцию, — или ее, расшифровав, попросту стерли?

Ужасно хотелось бы послушать, как Чуковский, ни словом не упомянувший о том разговоре в своем дневнике, о присланных ему книгах с трогательными надписями, произносит своим неповторимым голосом, например, такое: “Зайцев в своих произведениях больше, конечно, христианин, чем все вместе взятые его сверстники. Это традиция христианско-этическая, церковная, и меня как читателя необычайно трогает, потому что она создается с высоким мастерством большого художника XX века, а не эпигона старой, хотя и высокой по мастерству, литературы. <…> Силу Зайцеву придает его вера в русского человека, в русскую государственность, в русскую волю, в отказ от мелкого благополучия и мелких удовлетворений — то, что роднит его с Достоевским…”

Я — Гойя. Составитель, переводчик, автор комментариев Ирина Зорина. М., “Радуга”, 2006, 312 стр.

Передо мной, наверное, единственный полновесный подарок к тихо прошедшему 260-летнему юбилею великого живописца, сделанный теми, кто потратил и продолжает тратить свою жизнь на бесконечное приближение к загадке, которая так и называется его похожим на короткое, обжигающее рыдание именем. “Вознесенская” строчка, ставшая названием книги, только усугубляет мое понимание того, как далеко и глубоко продвинулись в этом деле Юрий Карякин и его жена, испанистка и переводчица Ирина Зорина. Буквально годами, приходя в их переделкинский дом, я заставал все новые передвижения гойевских изображений по стенам кабинета, новые и новые “рифмовки и переклички”8 . А почти исповедальные беседы (семинары? лекции? со-размышления?) над темой “Гойя. Достоевский. Апокалипсис”, которыми Юрий Федорович заражал и заражает даже и тех, кому всегда становится (употреблю новояз) некомфортно при упоминании имени Гойи, давно стали таинственно-необходимой частью новейшей истории русской философии.

“Я — Гойя” — стереоскопическое издание, в котором учтено все. Формально говоря, в стержневой своей части эта книга — открытие, потому что в нее вошли впервые публикующиеся по-русски письма живописца. Стереоскопичность же за­ключается в том, что И. Зорина свела воедино то, в чем, видимо, кроется ключ к разгадке (какой разгадке? скорее, к пониманию) души и личности художника. Тут и столь многочисленные, невероятно разные автопортреты (с историями, сопутствующими каждому из них), и немногочисленные высказывания Гойи о самом себе, и, наконец, те самые письма — к другу Мартину Сапатеру, сыну Хавьеру и к так называемым “официальным лицам”. Причем подобно тому, как Карякин не­однократно и до невозможности увеличивал фрагменты отдельных полотен Гойи, дабы разглядеть в них хотя бы покров тайны этого обожженного самим собою и временем человека, так и многие тексты этих, казалось бы, понятно- неприхотливых писем действуют “на увеличение”. Они таинственным образом приближают нас к непостижимому человеку, который беспощадно исповедовался перед собою “всего лишь” мазками кисти. Но попробуйте их “вынуть” из книги и прочитать отдельно от приложений и статей — ничего не получится, вы только пожмете плечами. “Как бы мне хотелось поехать в Сарагосу месяца на два, пожить рядом с тобой <…>. Если мне удастся это устроить, уж я не откажусь, и ты увидишь меня, ничего заранее об этом не зная. Вот была бы самая большая радость для меня. Но берегись моих похлопываний по спине, потому что мои-то кости окрепли от стольких ударов судьбы, ты сможешь сам в этом убедиться, когда получишь по за­гривку. Твой Пако ”.