Новый Мир ( № 11 2007)

А на первом этаже “Детского мира” ежедневно сталкивались, проходя друг сквозь друга, две разные вселенные. Слева — поклонники озубцованных самоклеющихся картинок на прямоугольных кусочках бумаги: не только мальчик и его сверстники, но и немногословные пожилые собиратели в толстых очках, в ходе охоты за пополнением коллекций посещавшие далеко не один магазин и филателистический отдел. Никто не трогал и не ощупывал продаваемого, довольствуясь видом на витрине. “А если?” — говорили они продавщице. “Надо подумать, поработать”, — веско отвечала она, поправляя синюю форменную косынку. У прилавков справа теснилась куда более внушительная толпа, где почти не было детей и пожилых. Домашние мастера в ратиновых и коверкотовых пальто ревниво перебирали деревянные рейки разномастной длины и сечения, алюминиевые уголки, стальные трубки, обрезки пластика, бамбуковые палочки и куски фанеры, надеясь либо подобрать необходимое для поделочных нужд, либо, напротив, подогнать свою тоску по осмысленному ремеслу под имевшийся выбор.

Впрочем, мальчик был равнодушен к их волнениям и восторгам.

23

“Теургия — искусство, творящее иной мир, иное бытие, иную жизнь, красоту как сущее. Теургия преодолевает трагедию творчества, направляет творческую энергию на жизнь новую… Теургия есть действие человека совместно с Богом, — богодейство, богочеловеческое творчество”.

Так вещал в 1914 году Бердяев, радуясь удавшимся кухарке свиным отбивным, в книге “Смысл творчества”. “Красота, — отмечал он, — не только цель искусства, но и цель жизни… Символизм и эстетизм с небывалой остротой поставили задачу претворения жизни в красоту. И если иллюзорна цель превращения жизни в искусство, то цель претворения жизни этого мира в бытийственную красоту, в красоту сущего, космоса — мистически реальна”.

Поставить-то они поставили, и даже с небывалой остротой, должно быть, за чайком с птифурами на “башне” у Вячеслава Иванова. И тени несозданных созданий колыхались на лазоревой стене, и Дева Радужных Ворот смущенно пудрилась в туалете, не совсем понимая, отчего молодежь и взрослые дядьки, сочиняющие малопонятные стихи, устроили вокруг нее такой сыр-бор. Посвятив ей три книги стихотворений, один из них сделал ей предложение. Увы, наблюдать по утрам, как почти что святая София вынимает из волос папильотки, оказалось юному символисту не по зубам. Семейная жизнь не заладилась, дочь великого химика повела жизнь актрисы средней удачливости, а в душе поэта стал понемногу развеиваться идиотический туман, напущенный откормленными усатыми мэтрами.

“Под насыпью, во рву некошеном, лежит и смотрит, как живая, в цветном платке, на косы брошенном, красивая и молодая…” Какое уж там “мистически реальное” “претворение жизни мира в бытийственную красоту”! Единственным поэтом, который вроде бы выполнил эту задачу, оказался не любимый символистами Игорь Северянин, да и красота вышла, по совести говоря, пародийной.

И сколько было этих течений, с манифестами, с выступлениями, с журналами на веленевой или оберточной бумаге! От каждого осталось по одному-два мастера, к принципам школы, в общем, имеющих самое отдаленное отношение. Поэзия, подобно любви, бескорыстна и неожиданна, ласкова и ревнива, покорна и капризна; стихи, старательно написанные во имя осуществления некоего умственного плана, едва ли не всегда, увы, оказываются мертворожденными.

24

Субботними вечерами ходили к бабушке купаться. Отец нес брезентовую сумку, туго набитую полотенцами и чистым бельем, и почему-то всегда значительно обгонял мальчика и маму. Выходили из переулка на Кропоткинскую, миновали Академию художеств, где два раза в год вывешивали красивые полотна про счастливую и нарядную жизнь, шли мимо углового магазина, иногда покупая там для бабушки вафельный торт “Сюрприз” или двести граммов “Мишек на Севере”, выходили на Садовое кольцо, куда из-за реки ветерком доносило сладкий запах солода с пивоваренного завода. По пустым улицам изредка проплывал подслеповатый желто-синий троллейбус со стеклами, покрытыми мохнатым слоем инея, или проносилась случайная “Победа”, оставляя хвост густых, заставляющих кашлять выхлопных газов; немногочисленные прохожие, как и сам мальчик, шли с поднятыми меховыми воротниками, с завязанными под подбородком клапанами кроличьих шапок. На углу Левшинского переулка тускло светился пивной ларек, и белокурая продавщица ласково осведомлялась у каждого покупателя, предпочитает он холодное пиво или теплое, во втором случае подливая в кружку горячего пива, которое стояло у нее в чайнике на электроплитке. Важные, загадочные и молчаливые люди — дворники — кололи ледяную корку на тротуарах заступами, тяжелыми даже на вид, а выпавший свежий снег сметали на обочины проезжей части в большие кучи, которые мальчик называл сугробами. Снег этот был нечист, загрязнен песком и солью, и родители ругали детей, лепивших из него снежки. Рано или поздно на улицу приезжала особая машина, снабженная спереди лотком и двумя клешнями, загребавшими сугробы и отправлявшими снег по движущейся ленте в дожидавшийся сзади темно-зеленый самосвал, а тот увозил его к Москве-реке. Видеть этот окончательный праздник на набережной, слышать грохот смерзшегося снега, победительное ухание грузовиков, опорожняющих свои самодвижущиеся кузова, мальчику довелось всего два или три раза, но машины с клешнями в зимние месяцы навещали переулок едва ли не ежедневно, и он, бывало, долго следовал за какой-нибудь из них, пока не замерзал. Было что-то завораживающее в движении железных лопастей, насаженных на вращающиеся диски, что-то заставлявшее думать про жизнь на иных планетах.

Бабушка жила не в подвале, а на четвертом этаже, с дядей Левой, дядей Юрой, тетей Викой, тетей Лорой, двоюродными братьями мальчика — Вадиком и Сашей — и двоюродной сестрой со смешным именем Клавдия. Играть с этими малолетними родственниками было неинтересно. Зато у бабушки была библиотека, целых пять или шесть книжных полок, и мальчик у нее в гостях не скучал, сосредоточенно листая свои любимые книги: Есенина, Надсона, Северянина. К его приходу бабушка часто сушила в духовке черные сухарики с солью. В квартире было три комнаты, коридор, кухня, где на стене висели гирлянды чеснока, лука и горького красного перца, а также ванна с газовой колонкой. Еще там обитала серая кошка. Ее туалет — картонная коробка, в которую насыпались клочки газетной бумаги — располагался в коридоре, у самой двери в квартиру, наполняя все жилье резким запахом нашатырного спирта.

Колонка — мощная газовая горелка в эмалированном белом кожухе, сквозь который протекала, соприкасаясь с пламенем, холодная вода, — вспыхивала с приятным хлопком и начинала восторженно гудеть. Вытекавшая вода всегда была горячей, потому что газовое пламя само собой усиливалось при отворачивании крана. Пока отец сидел за столом с дядей Юрой и дядей Левой вокруг прозрачной бутылки и трех стопок, закусывая селедкой с луком, вареной картошкой, солеными огурцами (они покупались бабушкой в магазине, а затем переделывались — заливались новым рассолом с укропом, перцем и чесноком), иногда — склизкими маринованными маслятами или разлапистыми солеными груздями, мама поливала мальчика водой из душа, мылила ему голову, просила крепче закрывать глаза, чтобы в них не попала едкая пена. После мытья головы она проводила по волосам мальчика мокрым пальцем: если волосы издавали попискивающий звук, они считались чистыми. Потом его вытирали вафельным полотенцем, вынимали из ванной и ставили, чтобы не простудиться, на старую майку и трусики, небрежно брошенные на изразцовый пол. “С легким паром!” — говорили насупившемуся мальчику взрослые. “С легким паром!” — говорили они через некоторое время сначала матери, потом — отцу. Мальчик, грызущий в углу свои черные сухарики (распадавшиеся под зубами с оглушительным треском), поднимал взгляд от книги и замечал, что оба родителя после купания значительно молодели.

25

Так почему же поэты рано умирают?

Почти у всякого смертного рано или поздно наступает кризис среднего возраста. Годам к сорока человек начинает метаться, утрачивая чувство цели и содержания жизни. Романтическая юность и честолюбивая молодость остаются позади. Прежние идеалы вдруг представляются лишенными смысла. Впереди — старость, а за ней то, чем она, как правило, завершается. Накопленные знания еще не столь велики, но уже чреваты великой печалью.

Что уж говорить о поэте, который, отличаясь врожденной чувствительностью к несовершенству мира, с младых ногтей ставит на карту всю свою жизнь, надеясь достичь пресловутой гармонии! И она поначалу кажется не столь уж неуловимой: мир, преображенный по правилам поэтической речи, представляется, быть может, и не самым благополучным, но, уж во всяком случае, осмысленным и прекрасным. Если в повседневности злой Передонов развлекается, заплевывая стены съемной квартиры, то в стихах звезда Маир отражается в водах реки Лигой, голоса прекрасных жен сливаются в одно дыханье, славя эту воображаемую, но благословенную землю. Водосточные трубы превращаются во флейты. Дыхание и тепло поэта ложится на стекла вечности. Простодушный юный поэт (а на всякого мудреца, как известно, довольно простоты) еще не подозревает, что бесплатный сыр предлагается только в мышеловке. По прошествии времени он со страхом начинает подозревать, что его обманули. Старая гармония отмирает и становится непривлекательной, а восхождение на новый уровень требует возрастающих усилий. Одни друзья юности спиваются, другие берутся за ум. Если быт поэта устроен, он начинает казнить себя за упущенные возможности. (Как с восхитительной прямотой пел в свое время под рокочущую шестиструнную гитару Александр Городницкий: “Не женитесь, не женитесь, не женитесь, не женитесь, поэты!”) Если же поэт остается в рядах вольных художников, то начинает бунтовать его человеческое начало, ибо прелести такого вольного существования сильно преувеличены, да к тому же и приедаются. Тем более, что похмелье становится все тяжелее, денег, в общем, нет и не предвидится, а покладистые поклонницы, также подверженные власти Хроноса, рано или поздно проявляют свою женскую сущность и дарят беззаботному питомцу небес наследников и наследниц. (“Я бедствовал. У нас родился сын. Ребячества пришлось на время бросить…”) Все чаще и чаще создаваемая гармония не способна уравновесить хаос окружающего мира, вторгающегося в придуманную вселенную поэта.

Да-да, именно придуманную — нормальные люди живут иными ценностями, и кто их за это осудит? Более того, утраченные забавы юности восполняются для них накопленным добром — семейной жизнью, удобным бытом, радостью от подрастающих детишек, общественным положением, наконец; что же до неприкаянности и подавленности, то она лечится спортом, путешествиями, религией, а в особо тяжелых случаях — психотропными препаратами. Господь позаботился о том, чтобы подавляющее большинство смертных не сводило счеты с жизнью без его санкции. Но эти ценности, которые вполне милы поэту как частному лицу, никак не помогают решению тех главных вопросов, на которые он кладет свою незадачливую жизнь.

Эти вопросы множатся с каждым годом, иллюзии утрачиваются одна за другой.

И тогда обессилевший поэт замолкает. Сначала лет в двадцать пять — двадцать семь, потом — в тридцать пять — сорок. Пьет, пытается сочинять прозу или критические статьи, занимается переводами. При большом везении он выходит из этого испытания преображенным и начинает сочинять снова; этого заряда иным хватает надолго, особенно если удается найти новый источник волнений и страстей. Если же ему не везет, если он с ужасом видит, что все труды его молодости напрасны и что сил на преображение мира больше взять неоткуда, — он начинает искать выхода из земной юдоли, зачастую сам этого не осознавая.