Новый Мир ( № 11 2007)

“Зима идет, и тощие поля в широких лысинах бессилья, и радостно блиставшие поля златыми класами обилья, со смертью жизнь, богатство с нищетой — все образы годины бывшей сровняются под снежной пеленой, однообразно их покрывшей, перед тобой таков отныне свет, но в нем тебе грядущей жатвы нет!”

Итак, прежняя гармония, пригодная для определенного возраста и запаса сил, устарела, энергия на создание новой кончилась, а существование без сочинительства, этого самого могучего из наркотиков, лишается смысла. Необходимость оставаться в мире, таким образом, отпадает. Иным для ухода из жизни даже не нужно внешних причин: умирает на неапольском рейде Баратынский, угасает без видимых причин Блок (со словами “Музыка умерла”), как-то сам собой в расцвете лет уходит (после десятилетнего молчания) Ходасевич. Другие выбирают более драматический путь, но перечислять имен я здесь не стану. Отмечу только, что нередко ранняя смерть поэта (и не только поэта, впрочем) есть скрытое самоубийство, которое становится закономерным венцом саморазрушительного образа жизни.

26

Деньги на фотоаппарат родителям копить до конца не пришлось, потому что его приобрели в рассрочку, то есть выплачивая посильные суммы в течение двенадцати месяцев. Необходимую справку с работы оказалось истребовать несложно. Фотоаппарат в коробке из толстого картона отдали отцу не через год, как опасался мальчик, а сразу же. Назывался он “ФЭД-2”, в честь Феликса Эдмундовича Дзержинского, сурового человека в шинели до пят, который сиротливо высился на круглом чугунном постаменте в центре одноименной площади, напротив “Детского мира”. Объектив на передней панели приятно увесистой металлической коробочки с отделкой из черной искусственной кожи походил на глаз страуса, незадолго до того поразивший мальчика в зоологическом саду.

Аппарат потребовал обширного хозяйства, которое покупалось постепенно. Прежде всего, не бывает фотографии без пленки, то есть длинной целлулоидной ленты с прямоугольными дырочками по бокам (они назывались перфорацией ), за которые хватает особая шестерня внутри фотоаппарата, после каждого снимка продвигающая пленку на кадр вперед. Пленка бывает разной чувствительности, предпочтительнее — сто единиц. Пленка продается просто так, то есть завернутая для предохранения от света в фольгу, бывает уже намотанная на пластиковую катушку, а бывает и упакованная в светонепроницаемую кассету, то есть катушку в черном кожухе, которой можно заряжать фотоаппарат прямо на свету. Первая — самая дешевая, вторая — дороже на пять копеек, а третья — на двадцать. Дядя Юра объясняет, что экономия тут, в сущности, ложная. Дело не только в том, что заряжать аппарат самой дешевой пленкой (“в рулоне”) хлопотно и требует полного отсутствия света. Дополнительное обстоятельство: при заряжании, а еще вероятнее — при обратной перемотке существует риск засветить пленку. И тут вся возможная экономия превращалась в сплошное разорение. Правда, особо выбирать не приходилось. В магазине, как правило, непредсказуемо предлагался всего один вид пленки — либо в рулоне, либо на катушке, либо в кассете. Соответственно был приобретен рукав, муфта из плотной черной байки, в которой и следовало перезаряжать фотоаппарат; умение это далось отцу не сразу, и многие из его тогдашних снимков оказались испорчены облаками черного тумана, набегающего откуда-то из-за границ фотокарточки.

Первые пленки отдавались в мастерскую у Никитских ворот, в том же бело-зеленом здании, что и Кинотеатр повторного фильма, откуда возвращались проявленными, в виде рулончиков, уже не боявшихся дневного света. Почему-то на проявленных пленках были перепутаны цвета — черный становился белым, и наоборот. Это называлось “негатив”. В мастерской стояло устройство с матовым экранчиком для просмотра пленок. Если негатив приходился по душе, следовало прилагавшимися маникюрными ножничками, привязанными к устройству стальной цепочкой, вырезать крошечный кусочек в перфорации соответствующего кадра. Помеченная таким образом пленка возвращалась в мастерскую, и через три дня отпечатки уже вклеивались в альбом или посылались по почте отцовским родственникам. Приемщик осведомлялся, в каком формате печатать фотографии, должны ли они быть матовыми или глянцевыми и не желает ли клиент заплатить за срочность. Но торопиться не стоило, потому что жизнь в те годы была, в общем, бесконечной.

И все же — щелкать аппаратом и отдавать пленки в мастерскую было недостойно настоящего любителя. В доме стали появляться любопытные вещи. Прежде всего — увеличитель, затем — бачок для проявления , потом — кюветы, потом — красный фонарь, а также пинцеты и глянцеватель, приобретенный, впрочем, в самую последнюю очередь. Все это хранилось в общей кладовке, пустующей двухкомнатной дворницкой в том же полуподвале (с отдельным входом и висячим замком), отведенной для хранения бесполезных, однако дорогих сердцу вещей, принадлежавших всем обитателям квартиры номер один. Спросив позволения у Анастасии Михайловны, отец расчистил место на ее старом столе, где и размещал фотографические принадлежности.

В таинственном темно-алом (ни в коем случае не багровом) свете с легким щелчком открывалась крышка фотоаппарата и уязвимая, страшащаяся света пленка наматывалась на ось бачка для проявления, снабженную особой пластмассовой спиралью. Важно было не поцарапать пленку (что удавалось не всегда), а главное — намотать ее так, тщательно укладывая в витки спирали, чтобы химический раствор, необходимый для проявления, омывал ее равномерно. Отец занимался намоткой пленки торжественно и осторожно, а мальчик, заглядевшись, молчал. В кладовку приносились растворы в стеклянных консервных банках, загодя приготовленные на кухне: проявитель и закрепитель. Десять минут в первом, десять минут промывать водой (вращая спираль за торчавшую из бачка ручку), пять во втором, затем опять промыть, затем — поднять крышку бачка, размотать пленку, повесить ее сушиться (на это уходило часа три). Заняться в тот же день печатанием фотографий, разумеется, не удавалось, и мальчик переживал смутное разочарование. Зато через день-другой красный фонарь зажигался снова, и из коробки извлекался упомянутый выше увеличитель. Свет мощной лампы, бивший сквозь пленку через систему линз, действительно увеличивал негатив до размера будущей фотографии; при помощи массивного винта лампа могла подниматься и опускаться на своем стояке, соответственно меняя размеры проекции. Отец поворачивал темно-красное круглое стеклышко, отчего бело-черная картинка на подножии агрегата становилась едва различимой, и подкладывал лист фотобумаги, загодя помещенный в особый планшет. Затем стеклышко вновь поворачивалось, открывая дорогу свету. “Раз, два, три, четыре, пять”, — говорил отец (длина счета зависела от яркости негатива) и выключал увеличитель. Бумага после этого уже таила в себе будущее изображение, но вызвать его к жизни требовало дополнительных трудов.

Фотографии сохранились: мальчик с букетом гладиолусов (первое сентября какого-то непредставимого года); отец в новой, радостно поблескивающей нейлоновой рубашке с короткими рукавами, щурящийся на солнце, и улыбающаяся мать в бусах чешского стекла (в жизни отсвечивавших всеми цветами радуги) — на фоне колеса обозрения в Парке культуры и отдыха; бабушка, раскатывающая тесто для торта “Наполеон”; все принарядившееся население коммунальной квартиры на кухне с бутылкой “Советского шампанского сладкого”; весенний двор с неведомо чьей таксой, которая кажется особенно черной на фоне подтаявших сугробов.

Что до рулончиков пленки, то целлулоид оказался отличным материалом для изготовления — на выбор — либо ракет, либо дымовых шашек. Завернутый в фольгу и подожженный, рулончик мог довольно далеко улететь, а если сразу же наступить на него — испускал изрядное количество зловонного дыма. Забава эта (открытая мальчиком лет в двенадцать) продолжалась, пока не кончились все запасы пленки, хранившиеся отцом в жестяной коробочке из-под грузинского чая.

27

Мать моего старого товарища, ныне доктора естественных наук и во всех отношениях человека выдающегося, однажды упрекнула меня, в те годы — начинающего поэта, который на каждом углу со слезами на глазах стремился поведать миру о своих страданиях. Изнемогал я, как и полагается юному лирику, по целому ряду разнообразных поводов, прежде всего сердечных.

“Вы похожи на моего сына, — сказала она добродушно. — Он тоже стремится жить на пределе, попадать в невозможные положения, рисковать, пить жизнь — простите за безвкусный образ, — как некое вино. Да! Я, будучи женщиной немолодой, знаю, что за это надо платить. Иной раз несоразмерно — сломанной жизнью, даже гибелью. Но убедить его в этом я никогда не могла. Вряд ли смогу убедить и вас”.

Я растаял.

Ее сына (назовем его Леонид), старше меня лет на десять, я почти боготворил. И позднее мало мне доводилось встречать людей, которые любили бы жизнь так истово и самоотверженно. Энциклопедист, полиглот, незаурядный ученый, Леонид неизменно пребывал в состоянии влюбленности, испытал несчетное множество житейских и авантюрных приключений и умел существовать как бы совершенно независимо от тогдашней власти (вездесущей, безвкусной и назойливой).

“Между вами, однако, есть основательнейшая разница, — продолжила моя седеющая знакомая, затягиваясь болгарской сигаретой „Стюардеса” (именно так, через одно „с”). — Вы пишете стихи, а Леонид чужд искусства”.

Мне послышался сдержанный вздох. Какое самопожертвование, восхищенно подумал я — и даже несколько застеснялся собственного превосходства, очевидного и для родной матери моего друга и наставника. (Добавлю, что Леонид играл на фортепьяно, равнодушно блиставшем своей черной лаковой крышкой во время нашего разговора, и писал этюды маслом; я не раз слышал, что при наличии усидчивости из него вышел бы недюжинный пианист или художник.)