Новый Мир ( № 12 2008)
Шрифт:
* *
*
Неправильно все шло, хоть высоко,
Неправильно, но шло, не уходило.
И в этой высоте копилась сила —
Предгрозье, штиль, а дышится легко…
В своей непредсказуемости нас
Вбирала высота — назад ни шага.
Что выше высоты?
Поведали б,
но коготок увяз.
После вечера Виктора Сосноры
Слух космической тишиной
Замкнут. Насквозь прочищен.
Раковины ушные увяли от децибелов
Пудовых. Меня расплющить
Раз плюнь. Уйдя в себя,
Двоюсь, и троюсь, и множусь
Текстами, сам я текст,
Заперт в халупе тела,
И в помощь мне линзы глаз,
Сквозь них сочетаю вечность
С комариком на лету.
* *
*
Я умираю сотню раз на дню,
Взгляни-ка на мою кардиограмму —
Мой стих, и путь, и место, где стою, —
Нарежь, как хочешь, вставь зигзаги в раму.
Хоть авангард мне чужд, но вот поди…
Хорош портрет — я вся до сердцевины,
До каждого биения в груди,
Да всякой глазу неприметной мины.
Предпасхальное
Кочки, будто куличи,
Снежной облиты глазурью…
Кляксами пестрят грачи,
И припек сменился хмурью,
Хмурь страстною полосой
Пролегла, поля затмила.
Крошка ангелок босой
Взгромоздился на перила
Деревянного моста.
Стихло все на скорбной ноте,
Лишь густела тень креста
С приближением к субботе.
Комаровские пенаты
Здесь глохнущая бабушка моя
На крик вороний отвечала: “Галя,
Сейчас иду...”
Старею здесь и я
Под липой невеличкою вначале,
А ныне многоярусной, как флот
Петровский, только не цветущей боле.
Кто отцветает так, кто давши плод,
Пускай не во плоти, а хоть в глаголе.
Вода забвения
Тучков Владимир Яковлевич родился в 1949 году. Закончил Московский лесотехнический институт. Автор нескольких книг прозы. Печатался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Дружба народов” и др. Живет в Москве.
Его звали Серегой. Серега был вором в законе. Сереге удалось уйти достойно — он умер не чужой, а своей смертью.
Серега появился лет восемь назад. Как снег в июле или поливальная машина в феврале, когда люди с утонченной психической организацией достают чернил и начинают сладко плакать. То есть двадцать пять лет назад, переселившись из дома, который собирались ломать, в дом, в котором мне предстоит умирать, я понятия не имел о том, что у начинавшей стареть женщины из квартиры напротив есть сын. Я растил детей, ходил на работу, отмечал праздники, ездил с женой и детьми в отпуска, в меру сил занимался спортом, убирал урожай на колхозных полях, мотался по командировкам, читал книги, выстукивал на пишущей машинке свои опусы, с кем-то ругался, с кем-то дружил, водил детей в зоопарк, в театры, в музеи, вертелся с ними на аттракционах, смотрел телевизор, ходил в гости, стоял в очередях, лежал на пляжах. А он сидел. Он все это время где-то сидел. Лет пятнадцать. А может, и больше.
За просто так столько не дают. Собственно, о фундаментальности его прегрешений пред людьми и законом, их защищающим, вопиюще свидетельствовал не только полученный им чудовищный срок, но и его пространное досье, навеки запечатленное на теле: черепа, кресты, купола, карты, ножи, змеи, русалки и всевозможные аббревиатуры, расшифровать которые простому смертному не дано. А там, куда Серега переместился после безвременной кончины, несомненно, есть специалисты, которые способны с легкостью читать криминальные татуировки, подытоживая добрые и злые дела. Несомненно, с такими работать гораздо удобнее, поскольку нательные письмена намного надежнее обычных бюрократических носителей информации — не сотрутся, не размагнитятся, не сгорят, не размокнут, да и подчистить их невозможно. Матерый зэк что на том свете, что на этом прозрачен, как промытое утренней росой стеклышко.
Выйдя на свободу, Серега какое-то время вел активный образ жизни: не только пил, но и куда-то ходил, видимо — на какую-то криминальную работу, которая соответствовала его высокому статусу вора в законе.
А потом стал инвалидом. Не от несчастного случая, а по здоровью, которого по выходе из колонии ему скупо отмерили в размере трех лет. У него, человека грузного, перемещавшегося с одышкой, заболели ноги. И он взял в руки палку. С которой не расставался до конца своих дней.
Пить не перестал. Пожалуй, даже увеличил интенсивность. В связи с чем начал с регулярностью выходящей дважды в неделю “Новой газеты” одалживать у меня то полтинники, то стольники, регулярно их возвращая. “Ребята послезавтра принесут, тогда отдам” — таковы были его гарантии, абсолютно стабильные. И это означало, что, выйдя на инвалидность, он начал получать пенсию. Не от государства, от ребят. И это вполне справедливо, поскольку государство от него не имело ничего, кроме расходов на криминально-розыскную деятельность да судебных издержек. Его государством, которое имело перед ним социальные обязательства, было воровское сообщество. То есть те самые ребята, которые регулярно выплачивали ему пенсию по существующим в их кругу законам, куда более человечным, чем — мать его! — социальное законодательство Российской Федерации.