Новый Мир ( № 12 2010)
Шрифт:
— Скажи-ка, тетушка Саумари, а где ты была вчера весь день? — лукаво поинтересовался Аргминди-ри. — Соседи сказали, что как позавчера с полудня ты ускакала, так вчера на закате вернулась. И пешком. Как то понимать?
Как-как? Легко. Дурой я была бы, кабы не придумала загодя уловку.
— Дело в том, господин, что больной мой из Ноллагара, которого я лечила, в долгом уходе нуждается. Я из лап смерти его вытащила, но теперь надо разные снадобья ему давать. И в том числе сушеные листья плакун-травы заваривать, трижды в день пить. А не водится близ Ноллагара плакун-трава. Здесь у нас редко, да встречается. Потому условились мы с родными больного, что как вернусь я домой, наберу листьев достаточно, а
Проверяй, проверяй, мальчик. Много чего у меня на чердаке сушится, ты или твои люди разве поймут, плакун ли то трава?
— А конь где?
— А не нужен он боле мне был, — хохотнула я. — Ну сам посуди, люди меня позвали не шибко богатые, за лечение конем могли заплатить, а серебра у них не больно-то водилось. Ну и взяла я. А дале-то зачем его держать? Как возвращалась я, близ Огхойи, гляжу, на восток табун гонят. Подошла я к табунщикам, предложила им коняшку свою, Гиуми. На пятнадцати докко сторговались. Зачем он мне дома-то? Одна живу, некогда за конем ухаживать. Да и не дело это — вечно лошадь в стойле держать. Конь на то и конь, чтобы скакали на нем или запрягали...
— Тетушка, — поморщился Аргминди-ри, — ну нельзя же так! Сдается мне, что укрываешь ты этого своего Аалану, собою выгораживаешь. Не пойму я, зачем тебе то нужно? Ты ведь пожилая женщина, мне в бабки годишься. Неужели так страстью к нему воспылала?
— Ты глупостей-то не говори! — топнула я ногой. — Даром что ты светлый держатель да племянник государев! А все одно не смеешь меня, почтенную женщину, в таком подозревать. Надо же выдумать... Воспылала... Ты мне, Аргминди-ри, отчего не веришь? Оттого, что безумием почитаешь веру в Истинного Бога. А меня безумицей счесть не можешь, я же не визжу, пеной не брызгаю, по полу не катаюсь, говорю здраво. Только хочешь ты или не хочешь, а придется тебе понять, что вера моя — правильная и не отрекусь я от нее ни за что. Ибо сказал Бог вестникам своим, что кто отречется от Него перед людьми, от того и Он отречется в небесном царстве Своем.
— Что же мне делать? — протянул он с грустью, и на мгновение увидела я в нем того прежнего мальчишку, нервного, избалованного, но с не испачканной еще душой. — Государь послал меня изловить вдохновителя смуты и как можно скорее в столицу доставить, для жестокой казни.
Я верен своему дяде и государю. Хорошо бы Хаонари поймать, да это дело долгое и трудное. А надо быстро. Да и мало одного Хаонари, в столицу уже весть ушла, что исполнитель он, но никак не вдохновитель, не источник зловерия. Аалану этого твоего искать надо, а ты помочь следствию не хочешь. Тебя, что ли, в деревянной клетке везти в столицу? Надо мной же смеяться будут — бабку дряхлую притащил.
— Не бабку дряхлую, — оборвала я его, — а вестницу Бога Единого, Бога Истинного, Спасителя мира. И уж будь уверен, я в столице о Боге возвещу всем, до кого голос мой долетит.
— Опомнись, тетушка, — терпеливо заговорил он. — Ну зачем тебе это? Ладно, могу понять, кто-то давно соблазнил тебя этой странной верой и ты отвергла наших богов... В столице, знаешь, тоже многие над богами смеются... но не в открытую же! Наедине с друзьями... но чтобы народу возвещать? Сама подумай, даже если и нет на самом деле их — светлого Хаалгина, Хозяина Молний, Господина Бурь... если это только, как говорит мудрец Имиагон, символы природных стихий... все равно ведь народу они нужны. Они дают надежду, удерживают от ропота и волнений... а как красивы торжества в их честь... сколько высечено прекрасных статуй, какие восхитительные сочинены о них стихи и гимны... так зачем, возвещая этого самого твоего неведомого Бога, разрушать народную веру? Веришь сама — ну и верь за стенами своего дома. Ты ведь раньше и сама это понимала...
Я судорожно вздохнула. Он, этот мальчик, во многом прав. Конечно, не сам до того додумался — в столице у него умные учителя, лучшие мудрецы Внутреннего Дома... И все же... Веяло от его речей какой-то гнильцой... словно от покойника, который еще вполне ничего на вид, и мухи еще не кружат возле тела, но стоишь рядом и понимаешь: это уже не человек, а только его пустое тело... Повторяет черноокий юноша слова трусливых и умных стариков... сам-то, интересно, верит ли?
— Наш Бог, Бог Истинный, — твердо возразила я, — любит нас и хочет спасти. Значит, и мы должны друг друга любить и путь спасения указывать. Моя вера — она не только меня касается. Если мы Богу не чужие, то уж друг другу-то... вот если друг твой глаза себе завязал и к пропасти подходит, неужто не кликнешь ты его? Неужто не схватишь за руку, не сорвешь с глаз повязку? Вот потому и надо обличать тьму и возвещать свет...
— Ну что ты несешь, тетушка, — едва не плача, ответил он. — Ты же мне жизнь спасла... Я ж все помню... Я даже сказки, что ты мне тогда сказывала, помню... Все до единой... И вот теперь, получается, я тебя на смерть повезу?
— Нет в том твоей вины, господин, — улыбнулась я. — Такова, значит, воля Божия, и не в силах человек ей противиться. Ну и повезешь меня в столицу. Пожила я достаточно, душа моя жаждет к Богу отлететь.
Он хлопнул в ладоши, и тотчас же в комнату вбежали двое воинов.
— Уведите ее, — велел Аргминди-ри. — Содержать в отдельной комнате, кормить сытно, обращаться вежливо. У дверей стража, смена каждую четверть небесного круга. Мы еще вернемся к этому разговору, госпожа Саумари, — на прощание сказал он.
Мы, конечно, вернулись. И раз вернулись, и два... А время шло. И с каждым днем Алан с Гармаем все дальше уходили от Огхойи, все ближе
к лодке своей воздушной. Чем дольше я протяну время, тем лучше.
А спустя три дня светлый держатель принял решение.
— Прости меня, тетушка, — подъехал он к возу, на котором укрепили мою клетку. — Но я воин, я не могу тебя отпустить.
— А и не надо, — улыбнулась я. — Да пребудет с тобой благодать Божия.
А что за благодать такая — и сама не знала. Подцепила у Алана словцо...
Глава одиннадцатая
Луна теперь рано восходит, еще до полуночи. Целая она сегодня, спелая. Вон как заливает комнатку мою высокую — даже в книге писать бы я смогла, будь у меня тут книга.
Впрочем, и не смогла бы. Руками и не пошевелить, больно до ужаса.
И не одни лишь руки, все мое тело изломанное плачет — и спина, и шея, и ступни... Точно муравьи злобные в суставах поселились и грызут, грызут... Это ко мне добрые наши власти решили милость проявить. Уговаривали отречься от лживой и безумной веры, поклониться богам Высокого Дома. Тогда, мол, все будет хорошо, отпустят меня в Огхойю доживать свое.
Небось Аргминди-ри расстарался, напел сверкающему дядюшке, какая я хорошая и как бы это народу понравилось, коли в последний миг самую главную преступницу простить. Дядюшка Уицмирл небось сперва лишь смеялся, булькая, точно котел закипающий. Я бы на его месте тоже смеялась. В самом деле, для того и легион гоняли, и в клетке меня сюда везли, дабы простолюдинам показать — вот что за кровавое это зловерие бывает. Ужасной должна быть казнь, надолго всем запомниться, чтобы и детишкам и внучатам пересказывали. А тут вдруг — простить. Уж не перегрелся ли ты на огхойском солнышке, племянничек? Не отправиться ли тебе в дальние поместья свои, здоровье поправить?