Новый Мир ( № 12 2010)
Шрифт:
Он понимающе кивнул, щелкнул пальцами, и слетели с них крошечные синие искры — точно светляки, зависли они в воздухе. А колдун продолжал:
— Но это не самое страшное, Саумари. После смерти ждут тебя мучения похуже. Наивные люди называют то Нижними Полями, но мы-то, маги, знаем, что это место не внизу и не вверху, не на юге, не на севере. Это вообще не место, если хочешь знать. В обычном языке просто слова подходящего нет. И место это населено, Саумари. Обитают там сильные духи. Они-то и будут терзать тебя, и терзать вечно. Знаешь за что? За то, что притворялась ты ведьмой, притворялась, будто к духам взываешь, а сама нисколько не верила в них. Думаешь, мы книги твои, на чердаке укрытые, не отыскали да не прочли? Запомни, лжеведьма, можно безнаказанно обманывать людей, но духи знают все наши помышления. И духи обидчивы. Невозможно описать
А ведь скоро с ним встретишься...
И хотела я ему ответить, да слова к языку прилипли. Не от страха,
а от растущего во мне отчаяния. Все вдруг показалось бессмысленным — и дневное терпение мое, и завтрашняя казнь. В лунном свете обесцветилась вся моя прежняя жизнь и черной кривой полосой привиделась жизнь будущая. Бесконечным когтем, раздирающим меня на вопящие от боли куски.
— Теперь узнай главную нашу тайну, зачем Синяя Цепь существует. Не только для того, чтобы волхвам, колдунам да магам друг дружке помогать да от житейских превратностей защищать. Это первый слой, и мало кому второй ведом. А главное — это подготовить себе безопасное посмертие. Для того мы с духами договариваемся, через нас они получают радость жизни этого мира, а после смерти нашей избавляют нас от тамошних мук и делают подобными себе. Не рабами бесправными будем мы в Нижних Полях, а господами... Ну, или хотя бы надсмотрщиками...
Голос его, доселе вкрадчивый, сейчас окреп, и послышался в нем звук медной трубы.
— Ты не ведьма, у тебя нет магического дара. Тебе не положено спасение от вечных мук. Но все это можно изменить. Я послан духами возвестить тебе их волю. Предлагают тебе сделку. Ты завтра, как приведут тебя на казнь, падешь на колени, раскаешься в заблуждениях своих, принесешь богам жертвы. А главное — растопчешь вот это.
Махнул он рукавом плаща — и повис в воздухе деревянный крест, Аланом подаренный. Который днем сегодня мне уже показывали и то же самое предлагали.
— Зачем это духам — не знаю, — продолжал маг. — Я лишь посланник. Подумай о вечности, старуха! Подготовь там себе достойный уголок...
Я по-прежнему не могла произнести ни слова, и ни руками, ни ногами пошевелить не удавалось. Но кислая слюна скопилась у меня во рту, и, улучив момент, плюнула я.
Плюнула — и попала. Зашипел плевок, точно на раскаленный камень угодил, подернулся рябью плащ, потемнел. И медленно растаял в воздухе начальствующий над учетной палатой южных звеньев.
Пробудилась я — словно от толчка под ребра. Опять вокруг все то же было: стены, солома, решетка на окне, лунный свет, кружащаяся в нем мошкара, — но это уже не снилось. Долго я с боку на бок ворочалась, хотела забыть о страшном — и не забывалось. А вдруг во сне открылась мне правда? Вдруг и впрямь есть место, куда уходит после смерти человеческая суть? И если меня там ждут оскорбленные духи... Насмешек они мне не простят.
Так что же, готовить “достойный уголок”? Алана предать, Гармая? Тех, кого я в сердце свое приняла навечно? И внезапно ясно мне стало, кто они для меня. Не чудной путник, уроженец далекой страны. Не дерзкий мальчишка-раб с тяжелой судьбой. Сыном и внуком я их сочла. Слепая, безразличная судьба отняла у меня родного сына, не дала мне понянчить внуков — и я смирилась, тем себя утешая, что людям нужна. А вот сейчас непонятно, что или кто — та же ли судьба, случай, или даже Истинный Бог — подарил мне, хоть и ненадолго, сына и внука. Но бесплатных даров не бывает — надо платить и за этот. Что ж, заплачу.
И выкатились на глаза мои слезы — те, что так долго держала я в себе. Но кто сейчас мог меня услышать?
Сперва я даже не поняла, что случилось. Плясала в лунном свете мошкара, кружились пылинки — и вдруг их беспорядочное движение изменилось, воронкой завертелся в лунных лучах столб света. С каждым мигом становился он ярче и плотнее — и вот вышла из лунного столба высокая молодая женщина. Не было на ней одежды, да и не нуждалась она в покровах. Очень похожа оказалась на свои статуи.
— Здравствуй, Саумари. — Голос ее был нежен и звонок, словно дюжина дюжин бронзовых колокольчиков.
— И тебе здоровья, Ночная Госпожа. — На сей раз язык подчинялся мне. — Хотя не думаю, что твоему здоровью что-то угрожает. Или и у бессмертных бывают камни в почках да гнилой кашель?
— Помнишь ли, Саумари, — не замечая моей шутки, сказала она, — как много лет назад ты стояла в моем храме передо мною и просила?
— Я хоть и стара, но на память не жалуюсь.
Мне не удавалось найти нужный тон. Как с ней держаться? Как с бессмертной богиней? Мольбы, почести? Перебьется. Тем более что ее вообще нет.
— Так вот, сейчас я сама стою перед тобой и молю о помощи. Я, бессмертная, молю смертную. Хочешь, на колени встану?
— Что стряслось-то, госпожа Алаиди? — прервала я поток ее красноречия. — Ума не приложу, на что тебе старая ведьма? И даже не ведьма, а так... обманщица.
— Тогда ты стояла перед моим алтарем, — будто не слыша меня, продолжала она, — и в слезах молила о сыне. Молила исцелить его смертную болезнь, дать ему жизнь. Я слышала каждое твое слово, я обоняла жертвенную кровь. Но поверь, я ничем не могла тебе помочь. Мы, боги, можем многое, но не все. Линии судьбы чертятся не нами. Пойми, это Мировая Судьба, которая превыше богов, хотя сама она не бог, не человек и не зверь. Она неживая, она не видит, не слышит, не думает, не чувствует. Она просто есть, и из ее мертвого дыхания рождаются живые судьбы. И богов, и людей, и всякой мошки. Твоему сыну было предначертано умереть, не дожив до года сверх первой дюжины. Это неизменяемо. Ни я, ни мой брат Хаалгин, ни отец наш, Хозяин Молний, ни дед, Пастух Звезд, ничего тут не смогли бы поделать. Не стану врать, будто я разрывалась от жалости к тебе, хотя ты мне и симпатична, ты сильная женщина, я хотела бы иметь такую жрицу... Я даже слегка помогла тебе. Миухири умер легко, без боли. Я наслала ему светлый сон...
— Зачем ты оправдываешься, бессмертная? — Я приподнялась на соломенном ложе. — Или вам тоже знакомо чувство вины? Тебе стыдно, госпожа Алаиди? Так не стыдись, я верю, что ты не могла сына моего спасти. И я не всех больных, что ко мне приносили, исцеляла. Травы сильны, но не всесильны. Другого я не могу тебе простить — что ты не дала мне никакого знака, что просто спряталась от боли моей и тоски куда-то в свои ночные пределы. Закрылась от меня лунным светом... Бывает, что ничем нельзя помочь. Но и тогда, если любишь, можешь разделить с человеком его горе, взять на себя частичку его беды. А ты, бессмертная, не любишь никого из нас. И родичи твои тоже не любят. Вы и друг друга-то не любите. Я не о плотской страсти говорю, хотя смешно, у вас же и плоти-то нет... Я отказалась от вас, боги, потому что вы мне не нужны, такие.
— Но сейчас ты нужна нам, — возразила богиня. — Завтра... Ты сама не понимаешь, сколь многое зависит от того, что случится завтра...
— А как же Мировая Судьба? — ввернула я. — Разве завтрашнее не предначертано? Разве не предопределен полет каждой мухи?
Госпожа Алаиди поглядела на меня с грустью:
— И предначертанное, бывает, отменяется. И тогда оказывается, что предначертано было другое... Это сложный разговор, Саумари. Но небеса в страхе. Мы все ощущаем, как нечто вторгается в наш мир... некая Сила, которую мы не в состоянии понять. Но чувствуем, что если она ворвется сюда, то нам не останется места. Мы уйдем — и не в какой-то новый мир, а попросту исчезнем. Мы, бессмертные, умрем навсегда. Когда умираете вы, люди, то от вас остаются тени. Их судьбу не назовешь слишком радостной, но все равно и это — жизнь. А нас просто не станет. Может, не сразу, может, по вашему счету пройдут дюжины дюжин лет — но для нас-то это единый миг.
— Сочувствую, — сказала я. — Нет, правда сочувствую. Как сочувствовала бы не слишком приятным соседям, у которых в доме случился пожар. Но при чем тут я?
— Если завтра ты выберешь жизнь, если отречешься от чужой веры, поклонишься нам — тогда равновесие выровняется, тогда дырка, возникшая в ткани мироздания, затянется.
— С чего бы это мне такая честь? — хмыкнула я.
— Ты все равно не поймешь, а я хоть и могу в твоем сне растягивать время, но тут, сколько ни объясняй, никакого времени не хватит. Просто поверь — это так. Иначе зачем бы мне приходить к тебе, смертной, и униженно просить тебя о милости? Просить о жизни — моей, детей моих, братьев и сестер, отца и дядьев, деда и...