Новый Мир ( № 12 2010)
Шрифт:
Он повернулся, махнул рукой — и из темного угла выступила чья-то фигура. Синий плащ, острый капюшон, сцепленные на животе пальцы.
— Ну, здравствуй, тетушка Саумари, — откинув капюшон, без тени улыбки произнес начальствующий над учетной палатой южных звеньев. — Свиделись вот... Так... И что мы тут имеем?
Он вытянул вперед обе руки и начал водить ими возле меня, точно пытался нащупать потайную дверцу в стене. С губ его то и дело срывались длинные фразы, в которых я не улавливала ни единого знакомого слова. Вот чему не учил меня наставник, так это колдовским языкам.
— Чисто, — наконец объявил он старичку Амизигу. — Не привязаны к ней духи, и знаков силы тоже не наблюдается.
—
Хоть бы еще немножко оттянуть! Что бы ему такое сказать... лишь бы не прямо сейчас, не сразу...
— Доводилось мне слыхать, старик, — произнесла я голосом “тростник под ветром”, — что в Высоком Доме строго соблюдаются государевы законы. А по закону, еще две дюжины дюжин лет назад установленному, пытка дозволяется, только чтобы понудить обвиняемого признать свою вину.
В чем же вина моя? Если в том, что поверила я сердцем Богу Истинному и отверглась ваших многочисленных богов, то я и не скрываю. Если же пыткой ты хочешь вырвать у меня отречение, то это противно и закону, и здравому смыслу. Если доказана вина моя, то наказывайте. А коли даже отрекусь, то как проверите, что отреклась я искренне? А что, если по-прежнему буду поносить богов, продолжая тем самым преступление свое? Выходит, пытками ты надеешься покрыть преступление? И где же после того разговоры о законе? Вы пишите, пишите, — наставила я скрюченный палец на двоих сереньких, неприметных писцов. — И запоминайте, как нарушают в Высоком Доме закон и справедливость.
Зачем я это все говорю? Ну оттяну неизбежное, зато потом вдвойне получу... Не простит мне старичок... ох не простит. Страх обволакивал мне мозги липкими невидимыми пальцами, шевелил волосы, украдкой спускался вниз, к желудку. Трудно было держаться, а надо. Если завою я сейчас, то все кончено.
— С тобой было бы интересно пообщаться нашим придворным мудрецам, — не моргнул глазом старичок. — Но вот беда какая — не мудрец я. И спорить с тобой мне незачем. Сейчас ты все равно и от бога своего отречешься, и признаешься, где твой полюбовник Аалану скрывается. Вовремя же ты, ведьма, о законах вспомнила. Но есть вещи поважнее законов. Тут судьба Высокого Дома решается. Смута рабская — она ведь не сама собой случилась. Тянутся ниточки за море, в Ги-Даорингу. Хитер Властитель Хиргашу, не только воинской силой надеется нас взять. Там, на юге, все и сочинили — и бога этого странного, и Аалану, вестника его. И Хаонари отыскали, посулили ясно чего, в нужный момент велели зажигать бунт, ловко свели его с лазутчиком своим Аалану. Хотя лазутчик — не то слово. Лазутчик секреты выискивает, а твоему постояльцу посерьезнее дело поручили — изнутри нашу землю сгноить, безумной верой, губящей всякую государственность. Вот потому, старуха, забудь о законах, все серьезнее.
...Он говорил — а я почти и не слушала, мысленно продолжая прикидывать — сколько времени у моих? Три дня — это в лучшем случае. А если конь пал раньше, чем я надеялась? Если случилось чего в пути? Наконец, если в степи заплутали? Сложно, что ли? Тогда надо бы еще седмицу накинуть, а то и боле. А какой там на их пути ближайший город? Сиараман вроде бы? И сколько же отсюда до него? Если всаднику мчаться, коней загонять, не жалея? Седмица, боле? А нет ли у государевых сыщиков более быстрой связи? Сигнальные огни на башнях, голубиная почта? Или, может, у колдунов из Синей Цепи какие-то хитрые приспособы имеются?
Значит, если сдамся я, если не выдержу муки и вымолю прощение... Тогда, выходит, не я смуту вдохновила. Настоящий вдохновитель выдержал бы. Значит, настоящего ловить и надо, да не упыря Хаонари, а Алана моего, Аалану. И если пытками выдоят из меня, куда он делся, куда направляется... Стоит один раз сломаться — дальше уже легче пойдет. И если допустить самое худшее — что вести до Сиарамана за день дойдут, то оттуда тотчас же разошлют стражу, облаву делать. Анорлайя — земля обширная, конечно, но в предгорьях всякий человек на виду...
Значит, надо мне продержаться. Иначе погублю их, а тогда и жить дале зачем?
...И вздернули меня на дыбу, и чудовищная боль пронзила мои суставы, а глаза заволокло красной пеленой — тут уж забыла я все умные прикидки свои да завыла в голос. Меня ведь мало что подвесили, к ногам еще и камни тяжелые приладили.
Что выла — уже и не помню. Ругалась, должно быть. Потом и выть уж не могла, хрипела горлом: “Помоги, помоги...” А кому хрипела, кто помоги— и сама не знала. Обмочилась, конечно, не без этого...
Не помню и того, сколько раз я сознание теряла, но обливали меня ледяной водой, в чувство приводили — и опять... Как выдержала — сама не понимаю. Уж готова была покориться — и всякий раз за миг до того в беспамятство проваливалась.
...А теперь вот лежу на соломе, боюсь пошевелить руками искалеченными, гляжу на круглую, бледно-желтую, с зеленоватым каким-то отливом луну. И не спится мне, хотя и стоило бы напоследок поспать. Авось что доброе приснится. Хорошо бы из детства раннего, еще до мора, когда и дом был у нас в Хайограте огромный — или казался мне, малявке, огромным, и мама — веселая, молоком овечьим пахнущая — волосы мне расчесывала, четыре косы заплетала... по каждому году косу... а дед сказку сказывал о лисице хитрой, что медведя с тигром поссорила... и ни засухи пока что, ни синего мора, ни тоскливой дюжины лет в Ишилуре, в доме у дядюшки Саарагези, старшего брата отцовского... Не хочу снов про Ишилур, плакать буду, Гирроуги вспоминать, длиннобородого моего, сыночка Миухири, как он себе из тростинок игрушки мастерил...
Уходят они, мои родные, теплые... отец с матерью, братики Аохнаги с Тиумихи, муж, детишки мои первые, близняшки, коим мы с Гирроуги даже имена наречь не успели — кончилось в них тепло жизненное, угасли в тот же день, что и на свет пришли... А через год — родила Миухири, и радовал он меня всю отпущенную ему судьбой дюжину... не хочу я вспоминать... вдруг еще напоследок тот сон муторный выплывет... про жертвенник Ночной Госпожи и крысу наглую... Лучше уж о наставнике Гирхане вспомнить... нет, не надо... опять привидится та дорога, где расстались мы навсегда, и казалось мне в те дни, что вырезали из меня, живой, сердце, а кровавую пустоту соломой забили... и даже Алана с Гармаем лучше сейчас не вспоминать, потому что как знать — не напрасны ли все муки мои? Может, в Анорлайе схватила их стража... и сидят они сейчас в темнице гнилой, ждут, когда приедет за ними деревянная клетка, в какой и меня сюда везли... Лучше ни о чем не думать, если нельзя доброго сна, так пусть уж какой угодно — лишь бы не ворочаться на соломе, не ломать голову о том, как оно завтра выйдет... а пляшут перед глазами пятна лиловые, точно языки огненные, кривляются, зовут на темную дорогу...
Вынырнула я из сна как из трясины болотной, губами душный воздух глотала. А вроде ничего такого и не привиделось, никаких таких чудовищ жутких.
Та же самая комнатка, та же дверь железная, снаружи засовом заложенная, та же луна в окошке, тот же грубый камень повсюду. И я на той же соломе лежу, а напротив меня стена та же. Нет, не та же. Пробежала по камню вроде как рябь на воде, расплылся он, посветлел — и вышла оттуда фигура. Не больно высока ростом, стройна — и знакома она мне, ох как знакома! Только сегодня виделись.
Откинул он капюшон синего плаща своего, оперся на посох, поглядел на меня внимательно.
— Ну, здравствуй снова, Саумари. Уж не обессудть, пришлось в сон твой незваным войти. Недоговорили мы тогда... А то, глядишь, сейчас все бы иначе было. Синяя Цепь своих братьев и сестер соблюдает. И насчет платы договорились бы. Нет у тебя денег, да и ладно. Нет — значит, нет. Мне даже неинтересно, сколь их у тебя в подвале зарыто. Молчи, молчи, отвечать мне не надо, сейчас ты слушай только. Не поздно еще договориться. Знаешь, что тебе завтра уготовано? Смерть на медленном огне. Приятного мало, да?