Новый Мир ( № 12 2010)

давилась. Там цвела игра,

там чинно ужинали гости,

швыряя в черный снег двора

бутылки, галстуки и кости.

Там люди, встав из-за стола,

как в ненавистные мишени,

в упор стреляли в зеркала,

уничтожая отраженье.

И речь, тягучая как сок,

о ценах зрелища и хлеба

лилась серьезно. Только Бог

смеялся в подворотне неба.

Там из раскрытого окна

блевал герой гламурных оргий.

И на груди его Цена

горела, как почетный орден.

7

Итак, хвала тебе, Цена! —

чума ухватистого века,

как азбука, как “Отче наш”,

как новая скрижаль Завета,

как крестный путь в Ерусалим,

заученная до икоты.

И люди на огни витрин

молились, словно на иконы.

И бюст с поникшей головой,

и трагик, вышедший на сцену,

и пилигрим, и постовой —

все на себе носили Цену.

Все уходило с молотка —

машины, храмы, манекены.

Лишь продавец из-за лотка

сиял, как золото Маккены.

Но вился дым по мостовой,

окутывая дом за домом.

И торф, горевший под Москвой,

шипел, как сера под Содомом.

8

По сковородкам площадей,

кипевших рынками и псами,

среди испуганных людей,

орущих злыми голосами,

ты все еще меня вела,

как нитку, что в ушко продета,

сшивая воздух, как игла

на крыше университета.

Но медленно кончалась власть,

и песенка была допета.

Ты не вела уже — вилась

поземкой посреди проспекта.

И, вылюбленная до дна,

лишившись замысла и роли,

ты, словно Лотова жена,

столбом из белоснежной соли

застыла, глядя на закат,

на улицы из снежной ваты,

что к Яузе стекались, как

к урочищу Иосафата.

9

И только нищий на трубе,

горящей, как в ночи лампада,

аккомпанируя судьбе,

играл мелодию распада.

Играл мелодию Суда,

спокойного, как перекличка:

тебе — туда, а мне — сюда.

Печально пела электричка,

цвела реклама над Москвой,

вскрывались реки, словно вены,

по опустевшей мостовой

брели беременные ведьмы.

И, криком раздирая ночь

и мрак ее купели черный,

на этот свет рождалась дочь,

как ангел перевоплощенный.

Как будто повернула вспять

Звезда из Нового Завета.

И страшно было повторять:

Россия, ночь, Елизавета.

(1770 — 1843) — Любовь к бессмертию

Когда в 1969 году в издательстве «Художественная литература» впервые на нашем веку издавали Гёльдерлина, мне «под занавес» предложили для перевода два его стихотворения. До этого я переводил Рильке, раннего и среднего, «классического», а не из его поздних лет, где Рильке все более склонялся к свободным ритмам, заданным в гимнах и фрагментах именно Гёльдер­лина. Когда я подошел к поздним стихам этих великих поэтов, мне стали во многом яснее мои собственные опыты в свободном стихе. Но работа над Гёльдер­лином затянулась на долгие годы, с перерывами, печатать его не стремились, последнее издание вышло в «Литературных памятниках» в 1988 году («Наука»), если не считать пиратского однотомника, изданного в Кишиневе в 1997-м. В своей итоговой книге под неуклюжим названием «Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Купри­янова» («Радуга», 2009) я отдал его стихам едва ли не первое место.

Мне посчастливилось часто бывать в Тюбингене, где поэт учился вместе с Гегелем и Шеллингом, где Гёльдерлин уже в эти юношеские годы преподал (именно так!) Гегелю основы диалектического способа мыслить. Здесь же он и закончил свою жизнь в длительном состоянии помутнения рассудка. В январе 1987 года состоялся мой поэтический вечер в знаменитой башне, где он жил и где сейчас находится музей и Общество Гёльдерлина. С тех пор я наблюдаю, как «скудеет» время поэтов.

«К чему поэты в скудные времена?» — эта фраза Гёльдерлина заставляет задуматься не только о сущности поэзии, но и о сущности времени. Сам поэт ставит поэта в центр жизни и памяти о жизни как оправдание земной жизни (например, гимн «Память», где сказано, что все, достойное памяти, определят именно поэты). Живем ли мы оправданной поэтами жизнью или в ожидании неизбежной для нас пустоты заполняем ликующей пустотой зияющую пустоту?

…Говорить об этом трагическом поэте — значит говорить о целой линии немецкой поэзии, которая от него протянулась к литературным опытам Ницше, затем к Рильке и множеству экспрессионистов, к Георгу Траклю и далее к Эриху Арендту, Паулю Целану, Иоганнесу Бобровскому, к нашим современникам. В то же время я часто слышал от грамотных немцев: как же вы переводите Гёльдерлина, ведь мы сами его не понимаем? Возможно, не понимаю, но перевожу. Он не кажется мне удаленным по времени. Он ближе не к поэтам своего времени, а к своим любимым древним грекам, язычникам-платоникам, к древним пророкам, провидевшим Христа и христианство. Хотя Христос у него оказывается в одном ряду с греческими богами и героями, а чрезмерную любовь к нему он оценивает как опасность. Есть работы о влиянии Гёльдерлина на Тютчева, Пастернак перекликается с ним (согласно исследованию А. Жолковского) самим названием одной из книг — «Сестра моя жизнь»… Близок он и нашим православным поэтам и мыслителям, живущим в ином измерении времени. В Интернете на страницеОльги Александровны Кадомцевой я нашел ссылку на сборник инока Всеволода Филипьева, откуда она приводит полюбившееся ей стихотворение: