Новый Мир (№ 2 2008)

«В таком случае, — спрашивает проницательный критик, — любит ли Битов своего Монахова? Нет, не любит. Но как не любит? Так, как Лева Одоевцев не любил Альбину: не любит, „как себя”»5.

Она была из своих, так было это рассказано в том романе, «он ее предельно чувствовал <...> они были одинаково устроены и настроены на одну волну; он мог не любить ее, как себя».

Как знать — записывая эти слова, заметил ли автор романа, что они звучат по противоположности к библейско-евангельской заповеди любви (возлюбить ближнего как самого себя)? Заметил или нет — а получился прямой ее негатив. Тут есть над чем подумать, но только классическую заповедь автор вспомнит годы спустя — значит, помнит, — когда вернется к болезненной теме своих авторских отношений с героем; но тут он в духе заповеди формулирует благодушно: «И книга — это любовь, и любим мы в ней героя как себя»6. Но «мы» означает здесь простодушного читателя, а у змия-автора это именно дело болезненное, о чем он тут же и сообщает — что его наблюдения на эту тему были «достаточно подробные и болезненные».

Заповедь — это заповедь, данная нам наизусть. Но при этом она породила множество вопрошаний и толкований и даже целую традицию сомнений, главным образом относящихся ко второму, сравнительному звену в ее тексте — как самого себя . В непосредственном понимании три эти слова составили камень преткновения. Невозможно — размышлял над телом скончавшейся жены Достоевский: «Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, — невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный от века идеал...»7

Но ведь и в том же основном нашем тексте нам убедительно наказано — не любить себя «в мире сем»: «Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную» (Ин. 12: 25).

Неужто Лева с Альбиной имеют к этому вечному отношение? И автор Битов с его болезненным негативом? Похоже, что имеют.

Сомнение и возможное (или кажущееся) противоречие разрешал Вяче­слав Иванов: «Относиться к сущему в других, как к сущему в себе, — вот заповедь. Любить ближнего, как себя, и ненавидеть его, как себя, — одно и то же, при условии различения между сущим, как предметом любви, и мэоном, как предметом преодоления»8.

Тождество высшей любви с высшей ненавистью — при условии различения! — в составе и сущности самой заповеданной нам любви.

Но — болезненно: «Он мог не любить ее, как себя». По эстафете и автор может так не любить своего героя. И это передается, действительно, по той же внутренней эстафете — эту способность себя не любить автор передает героям: «Я шел и плохо думал о себе» («Бездельник»).

Молодой еще автор записывал в своем писательском дневнике, что пишет правду о самом себе как единственную из ему доступных правд, которая «становится всеобщей, если достигается»9, — достигается же она по-писательски именно как всеобщая, и тут у писателя Битова такая щедрая передача своих авторских привилегий неприглядному своему герою, какую не знаю у кого из писателей, и не только нынешних, встретишь. Ведь знает сам герой «Пенелопы», как стыдно стыдиться нелепой, плохо одетой девушки рядом с собой, — знает сам и стыдится именно этим противоречащим себе самому стыдом в квадрате. И последнее слово о том, что ведь он это делает каждый день, — как слово греческого хора, и он сам произносит его о себе.

В бахтинской теории автора и героя предусмотрен избыток автора, его знания и понимания, его слбова, недоступный герою. Про этот избыток у автора Битова можно сказать в то же время и то, что да, он есть, и немалый, как и положено автору, и что он минимален, тбак автор делится им с героем.

Мощное автолитературоведение — это у нас традиция пушкинская, онегинская. И, кажется, Битов к ней подключился как никто другой из писателей нашего времени. Онегинское заметить разность недаром усиленно стали ему поминать, начиная с Юрия Карабчиевского. Переживание литературных отношений с героем как отношений личных — вот онегинская традиция. Онегинский автор нас сразу запутал в двух первых строфах — познакомил нас с героем моего романа и тотчас же сообщил, что герой — его добрый приятель . А далее сообщил, что всегда рад заметить разность . Я был озлоблен, он угрюм — попробуем в этих тонких оттенках заметить разность.

В литературном мире Андрея Битова ситуация Ахиллеса и черепахи возникла еще до романа, в том самом писательском дневнике («Записки из-за угла», 1963). «Я сам себе в затылок дышу и сам себе на пятки наступаю, сам за собой гонюсь и сам от себя то отстаю, то нагоняю». Что это, как не та самая погоня — только внутри самого себя. А вскоре в романе она превратится в погоню автора за героем — на самой близкой дистанции. Автораздвоение на автора и героя — основное творческое событие молодого Битова, давшее нам «Бездельника», «Пенелопу», «Жизнь в ветреную погоду» и «Сад», — произошло в промежутке. И автолитературоведение как следствие автораз­двоения. Интересный случай в теории литературы — в литературе наших дней, пожалуй, такой единственный.

Автор — это привилегия и власть, и автор Битов свою власть над героем знает и правит и, вероятно, любит. При случае даже он его «распинает», по собственному же слову10. Но своего героя при этом предельно чувствует изнутри, как Лева Одоевцев чувствовал нелюбимую любящую его подругу — и мог поэтому не любить ее, как себя. Автор взял героя в себе, интимно, и вознамерился дать его объективно и нелицеприятно — задача, трудная для художника. Вместе предельно чувствовать и заметить разность .

«Упрешься в старые слова…» Это в том же писательском дневнике-1963. Проза Битова позволяет заметить старые слова, в какие она упирается, и этот ее культурный слой из старых слов еще не изучен. Но вот Ахиллес с черепахой побежали по этому миру недаром — с юмором и всерьез. Да и незапланированное, понятно, прикосновение автора к самому существу библейской заповеди — прикосновение, чувствуется, глубокое именно в силу незапланированности. И этот болезненный негатив и мотив нелюбви к себе — мы можем видеть, на какой глубине он нужен нам как момент очистительный. Мы знакомились с толкованием, по которому нелюбовь и даже ненависть к чему-то в самом себе (к не-сущему в себе) включена в заповеданную любовь как момент очистительный. При условии различения! Вот и шокирующий битовский негатив, очевидно, имеет в виду такое не-сущее в тех исторических нас тогдашних, которое автор вместе с героями (и с нами, читателями) переживал, проходя сквозь эпоху.

И вот заглавие поздней трилогии автора — «Оглашенные» — откуда оно? Наверное, так может быть названо духовное состояние так устроенного им мира, мира словно бы в ожидании или в чаянии всеобщей исповеди, которая не может состояться, потому что героям некому ее принести, а автор не в силах ее принять. Это оглашенный мир, автор же называет себя в одном месте (в «Птицах»11) пожизненно оглашенным .

Кажется, тут возможно наблюдение текстологическое — а битовская текстология вещь увлекательная, при текучей и нередко загадочной вариативности всего его основного творчества, — так вот: не было этого слова в первоначальном тексте «Птиц»12, ни в 1976-м, ни в 1988-м13 еще не было — в том же месте текста, это слово — позднейшая вставка. И во втором заглавии повести «Птицы» — «Новые сведения о человеке» превратились в «Оглашение человека».

Значит, в битовском тексте слово это проросло, проступило как тема — может быть, общая сокровенная тема этого автора, поскольку не только в тексте повести оно проросло, но в большом его тексте — как итоговое заглавие поздней трилогии.

Оглашенный — это человек на пороге. На пороге храма. Призванный человек, окликнутый Богом. Оглашенный — оглашённый, объявленный, отмеченный, названный по имени, предназначенный. И он же, в стихийной диалектике нашего языка, — безумный (кричит, как оглашенный).

А пожизненно оглашенный?

Читая в «Пушкинском доме» об Ахиллесе и черепахе, мы встречаемся с мыслью о смерти в литературном мире как о нравственной проблеме для автора этого мира — о смерти, как она существует между автором и героем. В «Ахил­лесе и черепахе» эта мысль сформулирована как нравственная ответственность автора за смерть героя в литературном тексте . Очень вопрос в традициях русской литературы, но в русской литературе никто до Битова не формулировал его так.