Новый Мир ( № 2 2013)

Он потоптался еще, разглядывая деревню издали, и пошел домой. Было 23 февраля. Старику всегда в этот день непонятно на душе бывало. И тяжеловато и всяко-разно, а иногда и хорошо. Сынок Нюшкин родился 23 февраля. Они пьянствовали с дружком Колькой. По-соседски начали, а потом Колька еще полдеревни напоил — у них с Нюшкой детей больше десяти лет не было, и Колька тогда чуть не неделю пил.

Старик стоял с охапкой дров среди избы, снег с нее стаивал и бряцал льдышками об пол. Ему тридцать с чем-то было, Нюше поменьше, у него уже двое пацанов бегали, и Катя Юлькой была беременная. С большим уже пузом ходила…

Свалил дрова к печке. Там было много наношено, он не стал складывать, свалил прямо на дрова, поленья покатились, загремели по чугунку, по грязной собачьей кастрюле… Сел на табуретку, глядя в грязный, давно не мытый пол. Васька подошел и тоже сел, хотел почесаться, да так и застыл, задумался с поднятой задней лапой.

Конец мая был. Выходной какой-то, он не мог вспомнить, что за выходной или, может, просто воскресенье, но только дело было с утра и ни он, ни Нюша не были на работе. А Колька? Где же был его сосед и собутыльник, он не знал. Он точно помнил, как завернул серп в мешок и пошел в лес за травой для кроликов и даже полмешка набил уже. А она просто так пришла. Он тогда ее испугался, не то, что она неожиданно вышла босыми ногами под серп, но вообще, что она появилась… Он давно уже чувствовал, что она должна что-то такое сделать. Почему-то чувствовал. Он тогда испугался, вздрогнул, на пятку присел, серп перехватил за лезвие и уставился на нее хмуро. А может, и не хмуро… но точно, что не очень ласково.

Она, подобрав подол, так что белые ее коленки видны стали, опустилась перед ним на траву. Он эти коленки вот уж полвека помнит. Прямо перед ним, знала, что делает, сначала на коленки… так… разведенные слегка… а потом на пятки села. Они смотрели друг на друга, и ему неудобно было отвернуться или встать и отойти. Нюша достала из-за пазухи стакан, четвертинку и кусок хлеба, налила и ясно так сказала:

— Выпей-ка, Гриша!

Сказала и прямо в глаза ему глядела. Мать так ему говорила: “Молока выпей, Гриша…” Так вот и она тогда, нельзя было не выпить, и Гришка, положив серп и вытерев руки о рубашку, принял стакан от нее и неторопливо выпил. На лице его все еще было удивление, и, может быть, ему даже о чем-то и хотелось спросить, но он не спрашивал. Носом пошмыгал, послушал, как водка бежит и согревает до самого низу, и даже вроде порадовался, что с утра стаканчик опрокинул, — все-таки, кажется, праздник какой-то был. Полегче стало, подумал, отдавая стакан, что она, может, только это и хотела, за серпом потянулся. Но она отбросила серп и стакан под куст…

— Николай Николаич! Законный боец Красной армии! — орал пьяный сосед, поднимая кулек с Колькой над головой — как раз двадцать третьего февраля он и родился.

Не хотел тогда уйти от нее. Хотел бы — ушел. Но не ушел и вот уж пятьдесят лет вспоминает. Как о чем-то важном, что случилось в его жизни. Это когда думает о Нюше, а когда о Кольке, то вроде и неловко, но он про Кольку редко думает. Да и Нюша — крепкая была баба. Никогда потом ни одним словом, никак ничего. Ни трезвая, ни выпившая. Не подмигнула даже ни разу — мол, как сынок? И еще старик помнил, как он все-таки ждал, что она еще позовет… Даже подстраивался, чтоб вдвоем остались… но никогда! И он хоть и подстраивался, а хорошо думал о ней за это.

Он встал и пошел в сени. Постоял, то ли привыкая к темноте, то ли думая о чем-то, потом на крыльцо вышел, посмотрел в сторону Нюшкиного двора. На бурьян, где она жила когда-то. Вернулся, вытянул бутылку из-за кадушки с крупами, отер пыль и тут услышал, как на дереве опять зашумели. Выглянул. Птицы подлетали, ему показалось — парочками, махали крыльями, садились, но не кричали. Голодные, думал старик, как же не голодные? Где же им теперь? Он вернулся к кадке с крупой, перебрал несколько пакетов — немного было, и положил все на место. Крышкой прикрыл от мышей.

Поставил бутылку на стол, поглядел за окно — грачи ходили по двору, клевали из Дунаевой миски. Никогда такого не было. На заборе сидели. Васька из будки прицеливался на ближайших, но, как будто вспоминая о чем-то, недовольно прятался, одни глаза и седая бахрома ушей торчали из-за порожка будки. Дунай лежал в стороне, головой на лапах и даже слегка отвернувшись, будто не хотел мешать. Или даже извинялся, что мало оставил. Грачи тщательно обследовали мятую алюминиевую лоханку, звонко стучали по ней светлыми клювами.

Вечером Васька все-таки принес грача. Старик вымыл посуду, вышел на крыльцо выплеснуть и увидел разодранную птицу. Васька не стал есть — кожа да кости был тот грач.

В погреб полез. Лампочку довернул, засветил. Картошки было мало. В прошлом году мороз случился в мае, всходы померзли, и вся картошка вышла с голубиное яйцо. Сажал крупнее. Ведра два — два с половиной оставалось, а до новой еще полгода. Старик нагреб ведро и полез наверх. Поставил вариться. Подумал: солить — нет ли, и не стал, может, птицам соль вредная… себе, псу и коту отложил, натолок и полил маслом, остальное рассыпал по дорожке. Сумерки наползали. Грачи так и не спустились. Он зажег лампу и сел ужинать. Васька есть не стал, даже не подошел к своей миске. Сидел у двери, спиной к порогу и, не отрываясь, смотрел на старика.

Ночью кот помер. Пес под утро начал подвывать, бренчал цепью, взлаивал глухо. Старик выходил, но ничего не понял, а только наматерил Дуная. Утром они нашли Ваську за огородом. Тот лежал, вытянувшись на боку, на тропинке, ведущей в лес, а старик стоял и не знал, что делать. Даже как взять его и где закопать. Дунай сидел рядом. Он как будто все уже знал. Не обнюхал, не ткнулся носом Ваське под пузо, как он это часто делал со своим приятелем, а просто сидел и смотрел на кота. И старик смотрел.

Пес перестал есть. Утром не ел, в обед, старик принес кусок сала, потом остаток солонины достал, помыл от соли и положил псу. Тот посмотрел на мясо, на старика и даже хвостом шевельнул, но есть не стал.

— Ты что, Дунайка, нажрались, что ли, чего с Васькой на пару? — Он щупал нос пса. Нос, как и руки старика, был сухой.

Сходил за очками. Глаза у Дуная были красные и поблекшие, с мутными пленочками. Старик рассматривал его и думал, что, может, он теперь всегда такой… он его через очки никогда не видел. Отвязал от цепи, пес не обрадовался, как обычно, а виновато подошел к будке и, тяжело потоптавшись, лег, свернувшись. Тогда старик пошел на хитрость, взял лыжи на плечо и, поглядывая на пса, двинулся к лесу. Дунай не реагировал. Даже не смотрел в его сторону. На другой день старик завел его в дом, пса шатало, видно было, что он похудел, супу ему сварил, постелил у порога фуфайку.

Там он и помер. Старик крепко заснул под утро и не слышал, как уходил пес.

Земля в лесу под глубоким снегом была более-менее мягкая, не застывшая. Он целый день провозился, пока выкопал и притащил. Положил обоих в одну яму. Как они спали вместе — кот между лапами под брюхом у Дуная, — так он их и положил.

Кот с псом, получалось, были его близкими. Он о них заботился, а пес его любил… да и Васька тоже… неплохой был Васька. Старый, облезлый, но это в последнее время, а раньше-то ничего, ласковый, мышей и крыс носил. Игрался с Дунаем, нападал…

Он сидел с налитой рюмкой, забыв о ней. Грачей не было. Во дворе и на дереве было пусто. В избе холодно. Старик затопил, сел к окну и увидел свою так и не выпитую водку. Подумал, что закуски нет и что надо бы сварить щи. Квашеная капуста была, картошка, морковь и лук. Старик даже повеселел. Солонины, жалко, не было уже и тушенки тоже, но и без них можно было сварить. Ему представился большой чугунок щей, запах от них из печки. Щи означали жизнь, хлопоты, Васька, кстати, и Дунайка любили щи. Он видел, как чистит картошку, как варит и как потом ест… дальше шли какие-то пустые-пустые мысли, как в старом кино, когда кончался фильм, и замолкала музыка, и шелестела пустая пленка: мелькания какие-то, серое, серое, кресты, перечеркивающие экран, потом белое полотно, а потом механик останавливал все и загорался яркий свет.