Новый Мир ( № 2 2013)

За две недели до этого умерла мать. После похорон он и залег на диване в ее опустевшей квартире, понимая потихоньку, что от него ушел скучный и не очень умный, но самый близкий ему человек. Ему было двадцать семь. Через полгода ему пришла повестка о разводе.

Странно, но почему-то художников у него в друзьях не было. Друзья были еще школьные, которые ничего в живописи не понимали. Выпив, они говорили: “Эх, Венька!” — и качали головами — они бывали на выставках, где висели его работы. Говорили, что он большой талант и что надо писать и снова выставляться. Фролов слушал, молча глядя сквозь собеседника небольшими, не особо выразительными зеленоватыми глазами на круглом веснушчатом лице, и наливал себе водки. И ничего не говорил. Морщился только чему-то своему.

Рома Бычков, всегда первый среди них богач, а теперь еще и фабрикант — у него было две фабрики, — слюнями начинал брызгать и объяснять, что Фролову на самом деле нужно просто отпиариться, и дело пойдет. И даже, выпив, готов был дать на это денег. Рома после того, как сильно разбогател, очень стал разбираться в жизни. Известно же, чем человек богаче, тем он умнее.

Венька ничего не делал. И если раньше у него все-таки были в доме и краски и холст и он временами что-то подмалевывал, то теперь не было. Высохли краски.

Почему так вышло, неизвестно. Талант же! Все признают! А даже и не пропил, не продал, а просто потихоньку забросил. И сам как будто забыл о нем. Жил как все. Вот все и решили, что он просто лентяй, и перестали о нем думать, у всех своих забот хватает.

Два раза женат был. И тоже. Из-за упрямства своего, из-за любви к свободе, черт его знает, из-за чего еще, но к тридцати пяти не было у него ни хрена, и жизнь тихо сворачивала свои затеи. Иногда он вдруг ясно понимал это, и холодная испарина выступала откуда-то из глубины на внешне спокойном, даже и безразличном Венькином лбу.

И теперь это золото. Ну почему такой вот человек, которого корысть никогда особенно не грела, вдруг решил все бросить и рвануть в горы? Где он никогда не был и ни черта не понимал. Может быть, доказать чего хотелось? Тому же Роме Бычкову, кому он должен был уже кучу денег? Или самому себе? Может же прийти к человеку такая некрупная мысль.

А может, конечно, и так быть, так часто и бывает, что человек вроде как об одном думает, но на самом деле все совсем по-другому…

…У ручья на краю большой поляны, окруженной высокими, раскидистыми кедрами, стоял заброшенный алтайский аил. Сложенный из бревен, он был восьмиугольный, похожий на монгольскую юрту. Крыша, застланная когда-то кедровой корой, светилась дырами. Спать здесь было опасно, но Веня решил ночевать внутри. Он так рад был, что вокруг наконец были стены.

Он разжег костер, повесил котелок с водой и сел на кошму рядом. Восемь дней он добирался сюда, и ему тяжело было вспоминать об этом. Особенно как заблудился и пять дней бродил с неподъемным рюкзаком и отчаяньем, доходившим до паники, совсем по другой огромной лесной долине. Если бы не пастух-алтаец… Бросил своих овец, заседлал Веньке лошадь и повез через заваленный снегом перевал. Почти полдня ехали. Веня наврал старику, сказал, что ищет место, где погиб его отец-геолог. Старик привез, денег не взял, а дал полбарана и кошму на подстилку. Венька сидел, глядел в огонь и не понимал — хорошо ли то, что он здесь? Или лучше было спуститься вниз. Может быть, он так и сделал бы, но что-то удержало… даже перед дедком этим алтайцем, который вполне серьезно к нему отнесся, неудобно было.

Веня достал карту. Отсюда с самого низа долины, где Кызыл впадал в Аргут, ничего не было видно. Только справа в прогалах кедровых и еловых верхушек розовел в вечернем солнце какой-то заснеженный хребет. Но, кажется, все было правильно, старик его по карте и привез.

Обошел поляну. Ржавые банки из-под тушенки легко рассыпались под ботинком. Больше никаких следов не было — люди сюда заглядывали нечасто. Страх и растерянность первых дней проходили, он сходил на речку посмотреть — может, прямо здесь завтра и попробовать? Но речка была самой обычной, прозрачной, спокойно бежала среди камней и валунов и совсем не походила на фотографии из книжек по золоту.

Веня вернулся к костру и стал варить суп из жирных бараньих ребер. Когда закипело, намельчил небольших диких луковичек, как это делал алтаец, и бросил в котелок. Если бы не этот сухонький дедок с веселыми раскосыми глазами, я бы вообще… — думал Веня и вспоминал, как последние два дня жил в отчаянии возле конской тропы, надеясь, что кто-то по ней поедет.

Как и все предыдущие ночи, Веня спал плохо. Спальник был летний, и он мерз, но дело все же было не в этом. Он побаивался ночи, просыпался, щупал рукоятку топора под рукой и прислушивался к тихому ночному ветру и ручью за дырявой стеной. Он понимал, что взялся не за свое дело, но что ему было делать? Жизнь, которой он жил там, была абсурдом, то, что происходило здесь, походило на абсурд же, только с другого бока.

Ежась от холода, глядел Веня в темноту и, чтобы отвлечь себя, опять начинал думать про поиски золота, и его не пойми почему вдруг охватывало отчаяние. Он чувствовал, что предупреждения Олег Палыча уже завтра начнут сбываться. Представлял, как идет через поляну в лес и там, в лесу что-то ищет. То, что он не умеет искать и даже не знает, как оно выглядит. И главное — он почему-то должен искать то, что ему совсем не нужно. Он стискивал зубы и заставлял себя думать, что оно ему нужно. Но чувствовал только слабость и полную безнадегу своего положения.

Весь следующий день Венька проспал на солнышке. Все было почти так же, как в Москве, с невеселыми мыслями о том, что он опять лежит. Но что-то уже было иначе — мышцы болели не от дивана, а от неподъемного рюкзака и алтайских троп. Вокруг высились горы и то ли пугали, то ли манили…

К вечеру, проголодавшись, он доел суп и долго сидел у костерка на берегу речки. На закатное небо смотрел, на огонь и говорливую горную воду. Чего они нашептали ему — никто не узнает, а только спал Веня эту ночь хорошо. Просыпался, подбрасывал дров в костер. Сухие кедровые сучья быстро занимались и горели мягко, почти беззвучно.

Утром Фролов поднялся рано, было еще темновато, сходил к речке и умылся. Разжег костер, повесил котелок с водой. Пока пил чай, изучал карту и думал, надо ли сразу сделать лоток и взять с собой лопату. Можно было, дойдя до первого ручья, сделать пробную промывку, потом на следующем попытаться… Он поднял голову от карты и с недоверием осмотрел кедрач: прав был Палыч, здесь все было по-другому. Даже алтаец и тот, когда ехал, посматривал на карту, хотя сразу сказал, что знает эту речку. И про аил знал. И Веня решил в первый раз пойти просто так, без ничего. Осмотреться.

Мягкая, хвойная тропинка то тянула вдоль речки, то уходила под кроны кедров, где было почти по-ночному темно, и все время медленно поднималась в гору. Через полчаса Веня вышел на большую поляну, присел подышать на поваленное дерево. Где-то вверху треснул сучок. Венька вздрогнул и поднял голову. Из темноты кедрача вышли два марала. Остановились. Один, поменьше, опустил голову и начал пастись, другой стоял, внимательно прислушиваясь к пространству поляны. Рога были со множеством отростков, не очень большие, непропорционально толстые и черные. Венька никогда не видел диких животных в лесу, а тут олени были так близко, что он слышал, как они пахнут. Маралы паслись и приближались, и Венька забеспокоился и стал потихоньку подниматься. Звери метнулись в сторону и исчезли в кустах. Венька стоял, слушал легкий треск в лесу, глупо улыбался, и его пробирала дрожь открытия: раньше олени были для него просто картинкой из журнала или телевизора и он легко мог нарисовать их — а тут он принюхивался к их запаху и боялся их. Этих изобразить было не так просто.